Не обращайте вниманья, маэстро
Шрифт:
Пожалуй, я бы все-таки решился, но этот таинственный Валера... Черт бы его побрал! Где он прячется? Откуда следит? Может быть, он изображает алкаша, который вон там, прислонясь к дереву, опохмеляется пивом "из горла"? Или на лавочке обжимается со своей подружкой, тоже топтуньей? Или стоит на углу с газетой, свернутой в трубку?
– вон даже махнул кому-то, знак подал. А может, он как раз уминает мусор в контейнере - и собирает эти самые обрывки? Я даже такой странный разговор слышал - между Колей и дамой: "Кто у нас сегодня Валерой! Вроде бы Дергачев со Жмачкиным?" - "Не со Жмачкиным, отвечала она, - а с этим... новеньким, с Ларьковым".
– "То-то, я слышу, голос какой-то не родной..." Так он, этот Валера, не один? Так их - двое? А может, их даже пятеро или шестеро, а только один звонит? Нет, я не осмелюсь. У меня диссертация,
Покуда я размышлял таким манером, писатель уже возвращался из своих странствий, я опять видел его в окне, и возвращались с прогулки мои старики. Мы обедали в кухне - и в основном молчали. Я отчего-то догадывался или читал на их лицах, что для своих прогулок в Филевском парке они выбирали такие дорожки, сидели на таких лавочках, где встретиться с наблюдаемым было бы даже теоретически невозможно.
Ровнехонько в пять звонил в дверь мордастый, отвешивал молча головной поклон и направлялся к моей комнате.
– Ну-с, как успехи?
Докладывал Коля-Моцарт, дама вставляла отдельные реплики. Успехи наблюдателей были скорее успехами наблюдаемого, но они, странным образом, считали их как бы своими.
– Четвертую главу закончили, с Божьей помощью. С этой главой были трудности - наверно, придется кой-чего перебелить. Пока начали перепечатку пятой. Да над финалом тоже придется покорпеть.
– Ну, это уже небось готово, - говорил авторитетно мордастый.
– Хорошие писатели финал пишут загодя.
– Еще предисловие будет к зарубежному читателю, - уточняла дама.
– Пока только наброски.
– Ну, что ж, - говорил мордастый довольным голосом, и я почти видел, как он потирает руки или бьет кулачком в ладонь, - числу к тридцатому, пожалуй, запремся в ванной?
Я уже знал, что писатель свои манускрипты переснимает на пленку и делает это в ванной.
– Пленка уже имеется, - сообщала дама, - "Микрат-300".
– Молодец, хорошую пленку достает!
– хвалил мордастый.
– Узнать бы, с какого объекта ему тащат, да задать тому деятелю по загривку - за соучастие. Ну, уж ладно, конец - делу венец. Готовимся, значит, к операции "Передача"?
Мы в кухне, замерев, слушали его булькающий смешок.
– А что, братцы, пожалуй, на этот раз Англия не устоит?
– В каком смысле?
– спрашивал Коля-Моцарт.
– Договор заключит без промедления. В прошлый раз сколько тянули? Года четыре?
– С половиной, - уточняладама.
– Уже вся Скандинавия сдалась, Франция не выдержала, не говоря об итальянцах...
– Ну, итальянцы - те что ни попади переводят, - вставляла дама.
– А эти-то долго, англичане, держались. Привередливые! Но с тех пор-то мы выросли! С прошлой книжечкой не сравнишь, романище мирового класса. Ребята в фотоотделе куски почитывали - прямо так хвалят! Если мы тогда на аванс в две тыщи фунтов согласились, так теперь и с четырьмя спешить не будем. И со Штатами поторгуемся! Хотя они и так хорошо отвалили, а можно и больше с них содрать.
– Слышалась искренняя гордость возросшим талантом наблюдаемого и затем - вздох почти горестный.
– Да-а... И почему это я романы не пишу? Все - статеечки, статеечки на злобу дня.
– Кто-то же должен и на злобу,- утешал Коля-Моцарт.- Вы не менее важное делаете.
Мордастый, однако же, на лесть был не падок и коротко перебивал:
– Бельгиец был?
– Час проговорили с четвертью, - ответствовал Коля.
– Мы едва успели кассету сменить.
– Что-нибудь вынес?
– Отчетливо сказать нельзя.
– А какая у нас техника?
– жаловалась дама.
– Одно мучение!..
– Да, и этот черт бельгийский берет так ловко, что и не зафиксируешь. А ведь он-то, я чувствую, и передает. Вот бы кого по-крупному опорочить!
– А Хельсинки?
– спрашивал Коля.
– За письма его ж не выдворишь.
– Что Хельсинки? Его на иконах надо подловить. Большой любитель нашей старины! Кто еще был?
– Из посольства Франции - на машине с флажком.
– Один шофер или кто поважнее?
– Шофер.
– Ну, это он приглашение привозил - на четырнадцатое, день Бастилии. Этот вряд ли чего взял для передачи, французы - они осторожные. Кто еще?
– Ахмадулина приезжала на такси.
– Беллочка?
– оживлялся мордастый. И опять вздыхал печально.
– Да, слабаки эти официалы, только она его и посещает. Луч света в темном царстве. О чем говорили?
– Хозяина не застала, с женой поболтали полчаса. Все насчет приглашения: на дачу в Переделкино, в субботу.
– Ясно. Стихи новые почитаем. И напитки, конечно, будут - умеренно. По уму.
– Сапожки немодные у нее, - вставляла моя дама тоном сожаления, но отчасти и превосходства.
– Наши таких уже сто лет не носят. И шапочка старенькая.
– Так ведь когда у нее Париж-то был! Пять лет назад. Теперь она себя опальной считает. Не считала бы, так и сапожки были б модерные, от Диора.
Черт бы побрал эти деревья, из-за которых не видно стало подъезда! Была Ахмадулина - и я прозевал ее. Я не сбежал вниз, не протянул ей последнюю ее книжку для автографа, не высказал, чту я о ней думаю. А если и правда, что "поэт в России - больше, чем поэт", то, может быть, наше безвременье назовут когда-нибудь временем - ее временем, а нас, выпавших из летосчисления, ее современниками? Но про меня - кто это установит, где будет записано? Мы себе запретили вести дневники, мы искоренили жанр эпистолярный, по телефону лишь договариваемся о встрече, а встретясь, киваем на стены и потолки, все важное - пишем, и эти записочки, сложив гармошкой, сжигаем в пепельницах. Господи, что же от нас останется? А вот что. Я-то Ахмадулину прозевал, а они - даже разговор записали. Те, от кого мы прячемся, увиливаем, петляя, "раскидывая чернуху", неутомимые эти труженики наши, ревнивые следопыты, проделывают за нас же всю необходимую работу, собирают нашу историю - по крохам, по щепоткам, по обрывкам из мусора, по следам на копирке, а то и целыми кипами бумаг - при удачном обыске. Плетя свою паутину, они связывают в узлы разорванные, пунктирные нити наших судеб. Мы что-то могли потерять - у них ничего не потеряется! Все будет упрятано в бронированные сейфы, в глубину подвалов. Я приветствую тебя, диссертант третьего тысячелетия, и прошу у тебя прощения! Когда все это будет разложено по музейным папкам, из которых ты любую сможешь востребовать по простому абонементу, ты мог бы - выбеги я к подъезду!
– услышать наши голоса, а то и увидеть покадровую съемку нашей встречи: вот я подхожу, слегка спотыкаясь на ровном месте, протягиваю книжку (в лупу можно рассмотреть титулы), Белла Ахатовна смотрит удивленно, потом с улыбкой, мы оба в кадре, и она что-то пишет в книжке, которую я стараюсь покрепче держать в руках. И, поскольку возникло бы подозрение, что я через нее предупредил наблюдаемого, ты нашел бы в этой папке все обо мне: мои привычки, мои слабости и пороки, и какой тип женщин я предпочитал, помногу ли пил и нуждался ли опохмелиться, ну и мои, ясное дело, умонастроения. И ты б тогда составил полную картину, что же собою представлял я, не пошевеливший пальцем, чтоб приблизить то время, когда нам дадут прочесть нашу собственную историю.
– Даю оперативку, - прерывал мои размышления мордастый.
– Вечером у хозяина слет ожидается. Надо полагать - с водочкой.
– Три пол-литры куплено "Старомосковской", - подтверждал Коля-Моцарт. Валера фиксировал в магазине.
– Будет кое-кто из диссидентуры, - мордастый называл имена, которые можно услышать по радио, то есть когда-то было можно, покуда эти поляки не вынудили наших глушить "вражеские голоса".
– Привезут, конечно, "документы" на подпись... Ну, это не наша забота. А вот проследить насчет рукописей. Есть сообщение, что двое молодых собираются прийти, из "Союза независимых", или как они там себя называют? Что-нибудь почитают, наверно, вслух, а если толстое - то оставят.