Не от мира сего
Шрифт:
— Мы, — просто ответил плешивый.
— Вот скажи мне, ради чего ты, собственно говоря, сунулся к нам, осененным милостью папских легатов? — поинтересовался волосатый. — На твой век жизни хватило бы. Наверно. Ковырялся бы в земле, выращивал бы что-нибудь, поедал. Зачем ты сюда-то сунулся?
— Меч хотел купить, — ответил Илейко.
— Miekka, miekka (в переводе, меч, примечание автора)! — взвился, вдруг плешивый. — Как смешно мне слушать твои слова! А знаешь ли ты, что даже ваш язык мы перевернем, перед сделаем задом, а верх — низом? Всех вас превратим в скотину (karja, в переводе,
— Зачем? — просто поинтересовался лив. У него возникли сомнения в нормальности этих двух людей. Кричат, обзываются, слюной брызгают. Сидят где-то в служебном помещении, весьма похожем на пыточную комнату, и хотят всех вокруг себя поубивать — как-то за рамками приличия все это.
— А зачем ты принес наш ярлык? — спросил тоже выглядевший рассерженным донельзя волосатый.
— Какой ярлык? — удивился Илейко.
— А вот этот! — торжественно изрек волосатый и достал из кармана кожаную бляху, где только не побывавшую за это время, даже в желудке медведя. — Что ты на это скажешь?
— Глаз змеиный с треугольным зрачком, — пожал плечами, насколько это было возможно в его положении, лив. — Правильно?
Двое переглянулись, видимо впервые услышав подобную трактовку, но виду не показали.
— Всевидящее око, а не глаз, — нашелся плешивый. — А еще это острие копья, пронзающее всемирное яйцо жизни. В этом вся суть. В этом — смысл. Но главное в другом.
— Главное в том, что этому миру уготована участь смены богов. Точнее — смены Бога. Он грядет!
Настолько торжественно были провозглашены все эти слова, что Илейко досадливо поморщился. В тот же миг он с закрытыми глазами увидел нечто грозное, даже пугающее. На всю оставшуюся жизнь память услужливо сохранило видение, заставляющее ощущать смутную тревогу и беспокойство. На всю оставшуюся жизнь осталось желание противодействия, борьбы и непреклонности. Гигантский череп с рогами, упирающимися в тучу, и мириадами щупалец на месте шеи, тянущимися к людям на дороге. Точнее, к людям на всех дорогах. Это — бог? Это самозванец (см также мою книгу "Радуга 1").
— А мы — всего лишь орудие в его руках, — снова добавил плешивый.
Так вот в чем, оказывается, их ненормальность! Они — избранные. Они наделили себя правом решать за других, и эту мифическую возможность будут защищать, если так можно сказать, с пеной у рта. А тот самозванец, ломящийся в этот мир — всего лишь ширма, прикрытие их извращенной гордыни. Но того не понимают, что, допустив в своей голове новую веру в нового Бога, они тем самым принимают его всем сердцем. И наступит момент, когда набирающий силу монстр просто переварит их без остатка, открыв тем самым, себе дорогу в чужой для него мир. Люди исчезнут. Кто останется?
Нелюди.
Илейко ощутил себя крайне неуютно. Резона оставлять его в живых нет никакого. Виновен он в чем-нибудь, или нет — им не нужны люди "не от мира сего". Тот мир, в котором нет места Слову, нет места Истине и нет места Доброте — не его реальность, стало быть, он должен отторгнуться единственным доступным способом: нет человека — нет проблем. Впрочем, здесь вряд ли будут убивать. Зачем тело потом тащить куда-то, тратя силы, если оно, это тело, вполне самостоятельно может дойти до края своей жизни? Здесь,
— Мы знаем, кто ты, — сказал волосатый. — Ты — беглый казак князя Владимира. Ты прибил нашего друга и соратника Дихмата, а также приволок в Новгород Соловья. Только вот непонятно, как же это тебе удалось так быстро добраться до наших уединенных мест. "Он стоял заутреню во Муроме. Ай, к обеденке поспеть хотел он в стольный Киев-град", — так скоморохи поют про Бову-королевича. Врут, гады, конечно, но приятно слушать. Ты-то не Бова?
— Да и ты не королевич, — ответил Илейко. Ему стало понятно, что Сампса довел-таки разбойничка до новгородской Правды. Интересно, что же там насвистел этот Соловей?
— Мы-то как раз князья, а ты — пес ливонский, поэтому нам ты больше не нужен.
— Отпустите? — довольно игриво поинтересовался лив.
— О, об этом не беспокойся, — очень серьезно ответил плешивый. — Сейчас пару формальностей соблюдем — и лети. С ветром вольным. Умеешь, поди, летать-то? Знаю — умеешь.
Они довольно ловко приладили на запястья новые кандалы, заклепав широкие, в пол-ладони, ржавые железные обручи, раскаленным тут же на жаровне штырем. Плешивый держал красный потрескивающий искорками стержень щипцами, а волосатый отлаженными ударами заклепал его в кандалах, используя как подставку ту же самую скамью. Все, теперь, руки соединены в мизинец толщиной такой же ржавой цепью. Чтобы снять их, придется воспользоваться услугами кузнеца, но, похоже, этим делом никто себя обременять не собирается. Последний дар благодарного человечества.
На ноги, слава Богу, ничего одевать не стали, действительно — куда тут побежишь, запертый со всех сторон? С него сняли крепления к скамье и бесцеремонно столкнули на пол. Илейко тут же принялся ожесточенно звенеть цепями: кандалы медленно, но верно нагревались от раскаленных заклепок.
— Хорош плясать! — сказал плешивый. — За тобой пришли.
Оба "князя", или, быть может, на самом деле князя, оказались ростом ливу по грудь, даже вошедших стражников они были ниже на голову. Эдакие злобные карлики. Однако взаимопонимание у них было налажено: без лишних слов Илейку пихнули в спину к выходу. И он, стараясь забыть о саднящем ожоге, пошел вперед, считая про себя шаги, стараясь ступать нешироко.
Досчитав до шестнадцати, он, насколько мог быстро, прыгнул в сторону. Все-таки недостаточно быстро: короткая пика одного из его вооруженных спутников пропорола ему кожаную рубаху и оцарапала бок. Второй тоже молниеносно попытался ударить топором на длинной ручке по голове, но Илейко подставил под удар кандальную цепь. Все вместе они производили достаточно много шума, и каждый по-отдельности это прекрасно осознавал. Стражники, никак не допуская даже в мыслях, что на их возню не откликнутся прочие охранники, не торопились с форсированием событий. Лив, предполагая, что этот "звуковой мешок" глушит не только шаги, но и прочие звуки, тоже не стал суетиться.