Не от мира сего
Шрифт:
Он медленно избавлялся от нанесенных стрелами ран, поэтому слегка обжился в лесу. Перенес свое жилище под защиту огромного замшелого и круглого, как шар, куска скалы. Защита, конечно, была только с тылу. Но, устроив односкатную крышу, можно было найти защиту от дождя. Причем, не только одному — Зараза тоже могла разместиться внутри, не становясь при этом на колени.
Илейко дичал: он уже заставлял себя мыться и стирать одежду, про изорванные рукава забыл, не пытаясь хоть как-то их чинить. Видеть никого не хотелось, собеседник был прекрасный — лошадь, да и беседовал с нею он зачастую в мыслях. Лив полностью перешел на подножный корм — человеческие запасы, не восполненные в Кеми, подошли к закономерному концу. Почему-то идти к людям более не хотелось. В сердце поселилась обида на весь свет. Он пытался обращаться к Богу: где, как не в уединении, можно сконцентрироваться на мыслях о вечном? Вот и святые люди, как лив знал, уходят в глушь, устраивают себе келью, либо землянку и проводят дни в молитвах и посте.
Но у него так пока не получалось, отчего-то. Потом, правда, догадался: в отшельники идут не от обиды, а по велению, так сказать, души. От обиды обычно в разбойнички подаются. Илейко не хотел быть разбойником.
Подумаешь, Кемь на него ополчилась! Чиганы — так им по жизни положено быть лживыми и продажными. Два сектанта "нового Бога", вместе со своей сворой — они враги и подлежат истреблению. Ну и что, что они над стражниками главенствуют! Те вообще, поступая на работу, должны знать, что подвергают не только себя, но и свои семьи опасности, причем — смертельной. Ибо за все надо платить, рано или поздно. Прочие люди? Так он не успел ни с кем встретиться — ночь была, народ с чистой совестью спал. В питейном, либо игорном заведении, куда его угораздило сразу же попасть, клубились не самые достойные представители человечества. Так что на кого обижаться? Разве, что на себя, что довелось за один краткий промежуток времени измараться в таком количестве дерьма.
Илейко задавал себе вопросы и сам же на них отвечал. Очень отрадно было то, что ему удавалось быть честным перед самим собой. Значит, не все еще потеряно, значит, его хандра — всего лишь последствия болезни. Он даже раздевался по пояс (не снизу — сверху по пояс) и махал саблей, как ему воображалось это правильно. На запястьях остались следы от кандалов, раны от стрел сделались фиолетовыми и очень чувствительными к любому прикосновению. Илейко настраивал себя на продолжение своего пути.
Однако отъезд его неожиданно ускорился, едва не превратившись в поспешное бегство. И виной тому была верная кобыла Зараза.
Лошадь, большую часть времени предоставленная сама себе, паслась на вольных хлебах. Она бродила, где ей вздумается, движимая своими гастрономическими пристрастиями. Лес в этих северных широтах был не слишком густой, да и высотой деревья не блистали. Хищники отчего-то все свои тропы проложили вдалеке, так что даже запаха, способного насторожить животное, не было. Однако умудренное жизненным опытом животное всегда было наготове, тщательно сторожась кустов с подветренной стороны. Кто бы знал, что опасность подстерегает сверху!
Нет, на нее не накинулась стая ястребов-тетеревятников, чтобы сообща унести куда-нибудь на свою коллективную гулянку. Да и прочие хищные птицы прекрасно осознавали, что лошадь им не по зубам. Здесь дело оказалось гораздо сложнее и страшнее.
Змеи всегда были гады, к тому же пресмыкающиеся. Гадюки кусались, норовя подставить хвост под неосторожную ногу, ужи отвратительно холодно скользили по ладоням, кобры петушились капюшонами, а гремучие змеи — своими погремушками. Говорили, что самая ядовитая змея — это малюсенькая лягушка, коротающая свой ядовитый век в землях Кецалькоатла. Вообще, то небольшое поголовье опасных безногих тварей, что жили на северах, можно было по пальцам пересчитать. Не по количеству, а по качеству — по родоплеменной своей принадлежности. Ужи, гадюки, медянки, всякие там веретеницы — пожалуй, что все. Не терпел большой Змей поблизости от себя жалких сородичей.
Недаром змеи издавна ливами величались mado, никак иначе, что в переводе обозначало просто червь, пусть и кусачий, пусть и ядовитый.
Обрушившийся на Заразу зверь был настолько редок, насколько и опасен. Про его неприглядность и говорить нечего — один вид мог вызвать сердечный приступ, или медвежью болезнь, причем не только у медведей.
В тот предзакатный час на землю опустился туман, не то, чтобы, как молоко, но достаточно плотный. Илейко разгонял свою хандру, доедая вкусного и очень полезного во всех отношениях леща. Лошадь пошла на озеро, чтобы предаться своим грезам о давно утраченной молодости.
И в одно из таких мгновений, тихих и печальных своей неповторимостью, они увидели друг друга.
Наверно, кобыла все-таки что-то услышала своим чутким ухом и в состоянии крайней задумчивости подняла свою голову к небу. Если бы она сторожилась, как обычно, то первым делом оглядела бы на предмет опасности близлежащие кусты. Но она бездумно посмотрела наверх, и душа ее упала в копыта.
Да и тварь, бесшумно пролетающая по своим делам, обнаружила внизу животное не сразу. Она среагировала на маленькое движение, заметила Заразу, зашипела и устремилась вниз.
Лошадь на берегу заметалась, закричала чуть ли не по-ослиному, совершила нырок вбок и, подбрасывая задние ноги едва не выше головы, помчалась к человеку. Фантазия у нее иссякла, зато осталось желание жить, поэтому кобыла решила спрятаться под устроенным ливом навесом от дождя: сверху не видно, да и ей самой снизу — тоже. А раз никакого врага не усматривается, значит — все в порядке, безопасность. Понахваталась у людей привычек и обычаев.
Тварь в первом своем заходе промахнулась, но прекрасно видела, куда укрылась добыча. Следующий вираж должен был завершиться успехом. Однако нечто внесло коррективу в желание полакомиться старой кониной. И это нечто было человеком, выбежавшим на крик лошади к озеру. Люди — они гораздо вкуснее, поэтому с Заразой вопрос был решен положительно: будет жить дальше. Вот Илейко — совсем другой разговор.
Лив, услышав неестественный крик своей единственной спутницы, бросился на выручку, успев, правда, схватить саблю. Его зрелищу предстал уходящий в небо хвост с шипами, принадлежащий явно не заурядному обитателю этих мест. Он обомлел от увиденного, сразу же вспомнив все байки про эту тварь и потеряв любое желание находиться поблизости.
Великий Змей — это не ползающая гадина, пусть и гигантских размеров, это гораздо возвышенней — это летающий Гад. Lohikддrme (в переводе, Змей Горыныч, примечание автора) был единственный и неповторимый. Молва приписывала ему свойства как благородного лосося (lohi — семга, в переводе, примечание автора), так и, естественно, Змея (kддrme — змей, в переводе, примечание автора). Его боялись, его уважали, поэтому величали по имени-отчеству. А иначе никак, иначе — страшно.
Телом Змей напоминал, конечно же, змею, только с ногами и крыльями. Лицом — кривую морду семги, только в трехкратном воспроизводстве. Оно и понятно, ведь Змей Горыныч был триедин в одном теле. Три головы, пять глаз, три шеи — все прочее одно на всех. Несчастное существо. Происходил монстр родом из сверхъестественных тварей, кои есть, но в нашем мире их немного — не в состоянии долго удержаться в нашей реалии, выдавливаются вон. Разве что по ночам, или в туман, типа нынешнего, они могут позволить себе слегка поразмяться-поохотиться.