Не так страшен черт
Шрифт:
Я не специалист в психиатрии, но, на мой взгляд, то, что происходило с Николаем, очень напоминало сомнамбулию. Если, конечно, не принимать во внимание того, что, в отличие от людей, страдающих истинной сомнамбулией, у Николая приступы случались даже среди бела дня. Он вдруг впадал в состояние прострации и, не замечая никого и ничего вокруг, порывался куда-то идти. Сам же он утверждал, что никогда прежде не страдал ни провалами памяти, ни лунатизмом.
С каждым днем Николай становился все более взвинченным и нервным. Он почти не спал по ночам, потому что боялся, что с ним случится очередной приступ. Если днем он чаще всего сам приходил в себя после приступов, длившихся всего несколько секунд, то ночью он мог выйти из своего странного
Как-то раз я, задремав, пропустил очередной приступ и, заглянув в соседний номер, с ужасом обнаружил, что Николая в нем нет. Мне удалось догнать его только на улице. Водитель такси, которое остановил Николай, сказал, что он хотел, чтобы его отвезли к Вратам. Сам же Николай, как обычно, ничего не помнил.
Во время последнего визита в кабинет нейропластики, пока Николай находился у врача, проверявшего результаты своей работы, я успел поговорить с дежурившей в приемной медсестрой, которая заверила меня, что изменения внешности с использованием нейропластики никогда не сопровождаются какими бы то ни было видами нервного расстройства. Да я и без этого прекрасно понимал, что дело вовсе не в нейропластике. Но вот в чем именно, я понять не мог. Я и сейчас не понимаю, что произошло с Николаем. Одно только могу сказать с уверенностью: если это и была болезнь, то причины ее следует искать в том, что произошло с Николаем с того момента, как он начал работать на святош.
Как-то раз во время очередного своего ночного приступа Николай не пришел в себя, как обычно, после моего прикосновения, а принялся кричать на меня, осыпая проклятиями и бранью, какой прежде мне никогда не доводилось от него слышать. Не знаю, кого он видел в этот момент перед собой вместо меня, но, брызжа слюной, он орал мне в лицо, что никто и никогда не получит его открытие.
Я боялся оставлять Николая одного, но самому мне пора уже было возвращаться в Москву. Да и Николай, не желая вешать на меня свои проблемы, принялся убеждать меня, что чувствует себя уже гораздо лучше. Наверное, мне просто хотелось в это верить. К тому же новое лекарство, которое приобрел пару дней назад Николай, позволяло ему спать беспробудно всю ночь. Правда, утром он поднимался с темными кругами под глазами, уставший и изможденный, словно после тяжелого трудового дня, но оба мы старательно делали вид, что не замечаем этого.
Сказать честно, у меня было предчувствие, что все это плохо закончится. Но когда во время нашего визита в торговый комплекс «Бегемот», куда я зашел, чтобы купить подарки жене и сыну, Николай сказал, что ему нужно в туалет, я не почувствовал ни малейшего беспокойства. Только когда он не вернулся спустя пятнадцать минут, я кинулся искать туалет.
Когда я нашел Николая, он был уже мертв.
Даже сейчас, закрыв глаза, я вижу это отчетливо, как будто вновь оказался в туалете того проклятого торгового комплекса. Я стоял, держа в каждой руке по пакету с покупками, а Николай сидел передо мной на унитазе. Голова его была безжизненно откинута назад, а руки свисали вдоль туловища, касаясь пальцами каменного пола. Казалось бы, я повидал за свою жизнь покойников. Но это… Такое можно увидеть разве что только на сюрреалистическом полотне безумного художника. Я способен поверить в то, что человек может попасть в такую ситуацию, выбраться из которой иным способом, кроме как сведя счеты с жизнью, невозможно. Но когда человек убивает себя, сидя на унитазе в общественном туалете… Я не могу точно передать это словами, но в том, что я видел, было что-то отвратительное, противоречащее самой природе человека, как существа, наделенного разумом.
Впрочем, все это пришло мне в голову гораздо позже. В первый момент, увидев Николая мертвым, я решил, что его убили, и уже хотел было бежать за представителями службы безопасности, когда вдруг увидел угол оранжевого портфеля, того самого, который вы сейчас столь нежно к себе прижимаете. Я, кажется, еще не говорил о том, что Николай нигде и никогда не расставался с этим портфелем, куда, как он сам говорил, поместились все результаты его исследований. Единственным мотивом убийства Соколовского, представлявшимся мне вероятным, могло быть только стремление завладеть его открытием. Но портфель Николая был на месте. А заглянув в него, я обнаружил, что и бумаги целы.
Вместо того, чтобы бежать за охранниками, я запер кабинку и, внимательно осмотрев все вокруг, нашел на полу шприц, которым Николай сделал себе смертельную инъекцию воздуха. Должно быть, страшно жить, не зная и не понимая, что происходит в твоем сознании, какие мотивы движут тобой и на что в конечном итоге направлены твои поступки. Если Николай имел при себе шприц, значит, он заранее готовился к самоубийству и даже знал, каким образом осуществит свое намерение.
Как бы там ни было, помочь Николаю я уже не мог.
Я бы мог сказать вам, что забрал портфель Соколовского, потому что хотел выполнить желание Николая и проследить за тем, чтобы его открытие не попало в чужие руки. – Алябьев криво усмехнулся, впервые с момента начала своего рассказа проявив хоть какие-то эмоции. – Пожалуй, это можно было бы представить даже как благородный поступок. Но я признаюсь честно: моими действиями руководила корысть. Поскольку Николаю материалы его работы были уже не нужны, я решил присвоить их.
Вот, собственно, и вся история, господин частный детектив. Я боялся, что меня могут заподозрить в случившемся, а потому, для того чтобы заставить службу расследований Ада поломать голову над личностью мертвого человека, которого они обнаружат в туалете торгового комплекса, и над причинами его смерти, я забрал шприц, с помощью которого Николай совершил самоубийство, и освободил его карманы от всех документов. Вы их найдете в этом же портфеле. Вернувшись в гостиницу, я не мешкая собрал вещи и в тот же день вернулся в Москву.
– А деньги Соколовского вы тоже присвоили? – спросил я.
– Николай пользовался кредитной карточкой Государственного банка Нелидии, которая была выписана на имя Ястребова. Так что теперь все эти деньги можно считать потерянными.
– Значит, здесь, – я провел рукой по гладкому кожзаменителю, из которого был сделан портфель, – находятся документы, из которых мы можем узнать, кем же был создан человек?
– Я тоже так думал, – горько усмехнулся Алябьев. – Но в портфеле оказались только лабораторные журналы Соколовского и его отчеты о работах, выполненных по программе изучения инсулинового гена.
Я быстро открыл портфель и заглянул внутрь. Несколько толстых тетрадей, еженедельник, папка с бумагами и пенал с мини-дисками. К сожалению, мои знания в области биохимии были весьма поверхностными, поэтому для того, чтобы разобраться во всей этой документации, мне понадобилась бы не одна неделя. Такого резерва времени у меня не было. Значит, оставалось только поверить Алябьеву на слово.
– Вы уверены, что здесь нет ничего, что имело бы отношение к расшифровке «молчащего» участка инсулинового гена с помощью дэд-программирования? – на всякий случай спросил я еще раз своего собеседника.
– Абсолютно, – уверенно ответил мне Алябьев. – Я просмотрел все по нескольку раз. Видимо, Николай спрятал мини-диск со своим главным открытием в каком-то другом месте.
– Какого же черта он повсюду таскал с собой этот портфель? – Я недоумевающе посмотрел на уродливое вместилище для бумаг, стоявшее у меня на коленях.
Мода на дерматиновые портфели ярких раскрасок прошла лет сорок назад. Где только Соколовский откопал такой? И, главное, почему ему нужен был именно этот большой и чудовищно неудобный портфель цвета марокканского апельсина, с ручкой, натирающей ладонь, и огромной бляхой замка, болтающейся на дерматиновом языке?