Не так страшен черт
Шрифт:
– Восьмого мая в компании с вами, Александр Алексеевич, Соколовский отправился в Ад, назвавшись Семеном Семеновичем Ястребовым.
– Глупо, – усмехнулся Алябьев.
Я вопросительно поднял бровь.
– Я говорил Николаю, что глупо менять фамилию Соколовский на Ястребов, – Алябьев снова усмехнулся и качнул головой. – Но он ответил, что так ему будет легче к ней привыкнуть.
– В Аду он прибег к помощи нейропластики, чтобы изменить внешность.
– Верно, – коротко кивнул Алябьев. – И, кстати, выложил за это целое состояние. Платить пришлось даже не столько за саму процедуру нейропластики, сколько за то, чтобы его приняли без предварительной записи. Представления не имею, где Николай взял столько денег.
– Если вас это интересует,
– Нет, – отрицательно качнул головой Алябьев.
– Сейчас тело Соколовского находится в морге Службы специальных расследований Сатаны.
Не глядя на меня, Алябьев не то кивнул, не то просто дернул подбородком. Мне даже показалось, что он не расслышал то, что я ему сказал. И все же я задал ему вопрос:
– Это вы его убили?
Алябьев не вздрогнул и не попытался втянуть голову в плечи. Он просто запрокинул лицо и посмотрел на давно не беленный потолок со следами многочисленных протечек.
– Нет, – спокойным голосом произнес он, продолжая изучать коричневатые разводы на потолке. – Соколовский покончил с собой. – Не смешите меня, Александр Алексеевич. – Картинно усмехнувшись, я недоверчиво покачал головой. – Соколовскому удалось добыть, как я полагаю, значительную сумму денег, которой, если разумно ею распорядиться, ему должно было хватить до конца жизни. Он перебрался в Ад, изменил свое имя и внешность. Насколько я понимаю, с прежней семьей его почти ничего не связывало. Спустя какое-то время, после того как улягутся страсти, вызванные его внезапным исчезновением, он мог вернуться в Московию и жить здесь припеваючи. Или перебраться на выбор в какую-нибудь другую, не слишком дорогую страну, которая с радостью предоставит гражданство человеку с деньгами. А вместо этого он закрывается в туалете торгового комплекса и делает себе смертельную инъекцию пустым шприцем. – Я снова покачал головой. – Извините, Александр Алексеевич, но, на мой взгляд, в этом нет никакой логики.
– Можете думать, что хотите, – с невозмутимым видом ответил мне Алябьев. – Но именно так все и было.
– Дело вовсе не в том, хочу я вам поверить или нет, Александр Алексеевич, – тяжело вздохнул я. – Концы с концами не сходятся уже хотя бы потому, что шприц, которым, как вы утверждаете, Соколовский сам сделал себе инъекцию воздуха, исчез с места преступления. Все документы Ястребова пропали. И что, пожалуй, самое любопытное, до сих пор, несмотря на тщательные поиски, которые ведутся, как мне достоверно известно, одновременно несколькими независимыми командами, не обнаружены материалы исследований Соколовского, из-за которых как раз и разгорелся весь этот сыр-бор.
Не говоря ни слова, Алябьев поднялся на ноги.
Я тотчас же тоже вскочил с табурета и, откинув полу пиджака, положил руку на рукоятку пистолета.
Алябьев как будто даже и не заметил моего весьма красноречивого, как сам я полагал, жеста. Мне показалось даже, что он не отодвинул меня плечом, а просто прошел сквозь меня, словно я был повисшим в воздухе фантомом. Я уже начал было раздумывать над тем, что лучше – прыгнуть Алябьеву на спину и повалить его на пол или же по-простому ударить его по затылку рукояткой пистолета, но неожиданно, не дойдя до двери, Александр Алексеевич присел на корточки возле громоздкого вытяжного шкафа, который, наверное, стоял еще в лаборатории у его тезки Флеминга. Открыв дверцу тумбочки, расположенной под рабочей плоскостью вытяжного шкафа, Алябьев принялся выставлять из нее большие запыленные бутыли темного стекла с притертыми пробками, заполненные какими-то химическими реагентами. За ними последовали старые лабораторные халаты, используемые в качестве ветоши, и покрытые следами ржавчины большие, похожие на жестяные барабаны биксы. Последним Алябьев извлек из тумбочки пузатый портфель из оранжевого дерматина, с застежкой, подвешенной на тянущейся от самой ручки полосе из того же материала.
– Держите, – Алябьев кинул мне портфель, оказавшийся неожиданно настолько легким, что я едва не выронил его.
– Что это? – растерянно спросил я.
– Материалы работы Николая Соколовского, – ответил Алябьев.
Голос его был так же невообразимо скучен, как и тот, что объявляет названия станций в поездах метро.
Я ошарашенно уставился на Алябьева. А тот не спеша составил все содержимое вытяжного шкафа на прежнее место, ногами затолкал тряпки под лабораторный стол и, боком пройдя мимо меня, уселся на прежнее место.
По-прежнему обеими руками прижимая к себе оранжевый дерматиновый портфель, я опустился на обитый линолеумом табурет.
Алябьев стал говорить, не дожидаясь, когда я начну задавать ему вопросы. Возможно, он понял, что вопросов от меня теперь дождешься не скоро. А быть может, ему просто нужно было выговориться. Чувствовал ли он себя в ответе за смерть Соколовского? Не знаю. Но, несомненно, события, невольным свидетелем которых он стал, лежали на душе Алябьева тяжким грузом. Однако голос его, лишенный какой-либо эмоциональной окраски, звучал, как всегда, бесстрастно и ровно. История о последних днях жизни и смерти если и не близкого друга, то уж, по крайней мере, человека, которого Алябьев знал не первый год, в его исполнении была похожа на сухой лабораторный отчет.
– Когда Николай посвятил меня в свой план и попросил сопровождать его во время поездки в Ад, я вначале даже не знал, что ответить. Все это здорово смахивало на авантюру, позаимствованную из какого-нибудь приключенческого романа. Самому же Николаю разработанный им план представлялся безупречным, и в конце концов ему и меня почти удалось в этом убедить. Но уже на второй день нашего пребывания в Аду я начал замечать, что с Николаем происходят странные перемены. Вначале это была просто повышенная нервозность. Николай сделался раздражительным, вздрагивал от каждого громкого звука, то и дело оглядывался по сторонам, когда мы шли по улице, а в номере не находил себе места, постоянно бегал от стены к стене, словно зверь, посаженный в клетку. Он и сам замечал, что ведет себя необычно, но считал, что это как-то связано с преобразованиями, происходящими в его организме под воздействием процедур нейропластики. Но с течением времени состояние его только ухудшалось. Как-то раз, когда мы сидели за столиком в кафе, Николай неожиданно оборвал разговор на полуслове, вскочил на ноги и кинулся к выходу. Но, не добежав до дверей, он вдруг резко остановился и замер на месте. Затем он повернулся в мою сторону, и на губах его появилась растерянная улыбка. Вернувшись к столу, он признался, что не имеет представления, куда направлялся с такой решимостью. На следующий день то же самое произошло, когда мы были в художественной галерее. Но на мое предложение обратиться к врачу Николай ответил решительным отказом, сказав, что сделает это не прежде, чем обзаведется новой личностью.
В гостинице мы жили в смежных номерах, и дверь между нашими комнатами всегда была открыта. Как-то раз ночью я проснулся от того, что услышал шум в комнате Николая. В его комнате горел свет, и когда я вошел в нее, то увидел, что Николай одет, держит в руках свой портфель и собирается куда-то идти. Подойдя к нему сзади, я положил руку ему на плечо. Николай вздрогнул и, стремительно обернувшись, удивленно посмотрел на меня. Затем не менее удивленно он посмотрел на свою одежду и на портфель, который держал в руке. Он снова не знал, куда собирался идти.
То, что произошло ночью, здорово напугало Николая. На следующее утро он пошел в аптеку и накупил транквилизаторов, надеясь, что они помогут ему спокойно спать. И все же, на всякий случай, вечером он попросил меня последить за ним.
Наглотавшись таблеток, заснул Николай быстро. Но спал он беспокойно, что-то невнятно бормоча во сне и то и дело переворачиваясь с боку на бок. Примерно через полчаса он вдруг скинул с себя одеяло и, рывком поднявшись с постели, принялся быстро одеваться. Он прекратил свое странное занятие только после того, как я окликнул его.