Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
– А после чеченской кампании чем занимался? – допытывался заинтересованный перипетиями Ванькиной судьбы Новокрещенов.
– Да опять… по охранной линии… – туманно пояснил Жмыхов. – Платили хорошо, машину дали, телефон сотовый, спецсредства… Но как вторая война, в Дагестане еще, началась, я места себе не находил. Веришь – телевизор смотреть не мог. Мне кусок в горло не лез. Думаю, пацаны необстрелянные там жизни кладут, а я здесь… прохлаждаюсь. Короче говоря, бросил все и туда. А месяца три назад нашу часть вывели, контрактников – по домам. Я опять вроде как не у дел. Решил пока водочки попить, нервную систему подправить. Обосновался у знакомой мадам, пожил сколько-то, потом разлаялся. И пришел позавчера в военкомат – кумекаю про себя: может, в Югославию, в миротворческие части возьмут? А военком, как увидел меня, так сразу – орать. Где ты, говорит, ошиваешься? Тут, кричит, мать твою, тебе куча наград пришла. Три медали – одна за Афганистан еще – и орден. Ну, вручили вчера торжественно, даже на телевизор засняли, деньжата кое-какие выплатили, я и гульнул… Но лучше б не награждали! – заявил в сердцах Ванька, хлопнув по сияющей медалями груди, будто комара убил.
– Почему? – изумился Новокрещенов. – Заслужил!
– Да потому, что про судимость дознались, суки, теперь хрен мне, а не Югославия…
Он замолчал, ковырнул из банки золотистую шпротину, пожевал, потом, оттолкнувшись от земли несоразмерно длинными руками, не иначе как от предков-пахарей унаследованными, вскочил пружинно и заявил:
– Я сейчас, мигом. Тут неподалеку дачи есть, пойду хоть лука зеленого пучок нащиплю. А то лето началось, а я ни перышка не попробовал. То война, то пьянка…
– Брось, – предупредил Новокрещенов. – Садоводы нынче злые, урожай стерегут. И милиция патрулирует. Поймают – хлопот не оберешься!
– Да что им, пучок лука жалко, что ли? Попрошу – небось, не откажут. – Ванька скосил глаза на медали и орден, улыбнулся самодовольно. – Что я, блин, зря на фронтах кровь проливал? Как День Победы наступает – ветеранов на руках носят!
– Так то в праздник… – покачал головой Новокрещенов. Но Жмыхов уже удалялся, хлеща маскировочными штанами по расступающейся перед ним с паническим шелестом траве.
Оставшись в одиночестве, Новокрещенов откинулся на спину, сорвал склонившуюся по-свойски над ним ромашку, прикусил стебелек зубами и затих, вслушиваясь в лесной шум и глядя пристально, как плыли в вышине, сменяя торопливо друг друга, набухшие холодной влагой облака, спешили, унося с собой дождь в неведомые дали, равнодушные отчего-то именно к этой, иссохшей в конце июня земле…
И подумалось ему вдруг о том, как хорошо было бы стать, например, писателем, и уже другим, неспешным и все понимающим взглядом обозревать этот мир, описывать его тщательно, перенося скрупулезно на бумагу, увековечивать, делясь открытиями с благодарным, умным читателем. Рассказать ему про денек вот этот, умиротворяюще-ласковый, про дубы столетние, в три обхвата, пофантазировать о том, что видели они под вековой сенью своей…
Неожиданно он поймал себя на том, что, даже раскинувшись безмятежно, остается внутренне напряженным, пальцы рук стиснуты в кулаки, шея затекла, а судьба выгнутой на неощутимой волне ветерка паутинки тревожит до сердцебиения и холодного пота на лбу – сейчас не выдержит, оторвется и улетит. Кстати, и Ваньки что-то подозрительно долго нет.
– Черт. Вот черт! – выругался, сев на корточки и озираясь кругом, Новокрещенов. Прождав еще четверть часа, он замаскировал бутылки и закуску пучками травы – не то наткнется залетный бомж, мигом сопрет – и зашагал раздраженно в ту сторону, куда потопал непоседливый орденоносец. Меж корявых, изломанных половодьем стволов подлеска вилась приметная, податливо-влажная под ногой тропинка. Окрестные дачники часто ходили здесь, спрямляя через буреломы путь к автобусной остановке, откуда отправлялись затем по домам, нагруженные до онемения рук выращенными на участке овощами и фруктами. Через полсотни шагов роща поредела, забелела пеньками срубленных втихаря огородниками для неотложных нужд деревьев, а вскоре показались дачные домики, вернее, будки, сколоченные вкривь и вкось из подручного материала – мятых листов кровельного железа, фанеры, сырых березовых и тополиных стволиков. Но это на краю огородного массива, а дальше, вглубь, строения вырастали в два, а то и в три этажа, тяжелели, впечатывались в грунт бетоном и силикатным кирпичом, столбили землю тесовыми заборами, возле которых отдыхали, словно лошади у коновязи, породистые автомобили. У штакетника одной из таких капитально обустроенных дачек толпился и гомонил народ.
– По почкам его, по почкам! – визгливо причитал старичок в обтягивающем кривые худосочные ножки трико. Он азартно подпрыгивал, напоминая отставного танцовщика, тряс в ярости академической бородкой, поучая толпу. – Наипервейшее дело, друзья, почки ему отбить. На Руси с ворами так испокон веков поступали…
– Х-ха! Почки! Я с вас смеюсь! – возражал кто-то из глубины толчеи.– По-вашему, здесь почки? Пустите меня, я вам покажу, где у него почки. Я врач, я изучал анатомию!
Хоронясь за колкими ветвями дикого шиповника, Новокрещенов, уже догадываясь, что происходит, всматривался в толпу.
– Вяжите его, мерзавца, вот веревка крепкая, бельевая, – хлопотала толстая тетка в соломенной шляпе-сомбреро и облегающих плотно зад и ляжки леггинсах, что делало ее похожей на вставшую на дыбы свинку из детских мультиков.
Народ чуть расступился, и стало видно, как Ваньку привязывают к штакетнику, растягивают веревками руки по сторонам, распинают, а вертлявый подросток, резко выделяющийся из толпы огромными, на несколько размеров больше положенного для его тельца, цветастыми шортами и рубашкой, с обручем наушников плейера на голове, бьет тонкими, будто спички, торчащие из коробка, ручками, по изумленному Ванькиному лицу, пританцовывая разболтанно под одному ему слышимые музыкальные ритмы.
– Вот суки! – разъярился Новокрещенов. – Так и убьют ведь!
Судорожно крутнув головой, он ухватил подвернувшийся кстати толстенный березовый сук, который проглядели отчего-то домовитые огородники, и, подняв его над головой, с рыком выломился из чащи.
– У-у-у… бью!
Не ожидавшие нападения, испуганные нечеловеческим воплем, дачники сыпанули по сторонам.
– У-у-у… падлы… – хрипел Новокрещенов, задыхаясь от волнения и непривычки к бегу, а сам уже распутывал веревку на одной Ванькиной руке, потом рванул на другой, вцепился зубами в неподатливый узел.
– Во, в натуре, влип… – ошалело бормотал Жмыхов, помогая ему.
– Идти сможешь? – спросил Новокрещенов и в ответ на кивок скомандовал: – Все! Уходим, – и, подхватив под руку, поволок в чащу, как раненого из-под обстрела, замечая краем глаза, что дачники, отбежав недалеко, опомнились от страха и уже кучкуются с мотыгами наперевес, показывают на них пальцами, подбадривая и подбивая друг друга на контратаку.
– Эх, ты, спецназовец хренов, – корил Ваньку, улепетывая в спасительную рощу, Новокрещенов, и тот оправдывался вяло, ойкая и хватаясь за бок при каждом шаге.
– Так они засаду по всем правилам боевой науки устроили! А я от мирной жизни расслабился. Только над грядкой склонился и успел три перышка лука сорвать – как дали по кумполу железякой, у меня все рамсы попутались. Очнулся, уж когда бить и привязывать стали.
На знакомой полянке отдышались чуток, собрали в пакет недопитое.
– Хрен с ней, с природой, – махнул рукой Новокрещенов.
И когда подходили к мосту, ведущему на родную, привычную сторону, Ванька, спохватившись, лапнул себя за грудь.