Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
– Во, блин, самую крутую медаль, «За отвагу», сорвали. Хрен теперь восстановят!
– Орден-то цел? – озаботился Новокрещенов. – Ты его, Ванька, особо береги. Нынче орденоносцам амнистия полагается. При твоем образе жизни награда такая очень даже сгодится.
– Так это если миллиард долларов у народа хапнуть, – возразил, постанывая, Жмыхов. – А если б у наших граждан пучок лука или редиски стырить – они на месте преступления порвут, без суда и следствия. И амнистировать нечего было бы…
Новокрещенов захохотал вдруг так, что живот заболел – от пережитого ли в недавней схватке душевного потрясения, а может, пиво оказалось несвежим. Где его только не варят нынче, пиво-то, вон сколько сортов развелось, а потому и травануться немудрено…
Глава 7
Рано утром, когда Самохин, не оклемавшийся толком от ночного беспокойного сна, курил на кухне, после каждой затяжки громко прихлебывая из фаянсового бокала дегтярно-черный чай, в прихожей рассыпался будоражащей трелью звонок. Поперхнувшись, отставной майор подскочил, заметался в поисках пижамных брюк. Путаясь в штанинах, надел, через голову натянул застиранную рубашку, попытался на ходу пригладить седые, торчащие на макушке волосы и пошел открывать.
От гостей он давно отвык, пенсию получал в сберкассе, никаких выборов, кажется, не предвиделось, а потому, направляясь к двери, гадал тревожно, кто бы мог пожаловать к нему и зачем?
Глянул было в глазок, но без очков ничего не разглядел, открыл, торопясь, и застыл обескураженно, увидев у порога своей квартиры соседку с верхнего этажа. Представил мгновенно, как выглядит со стороны – старый, грузный, всклокоченный, поймал себя на том, что улыбается глуповато, и, стянув губы в трубочку, нахмурился, буркнув совсем уж неприветливо:
– Здрась-сте…
– Извините, Владимир… э-э… Андреевич, за вторжение, – жалко втянув голову в плечи, произнесла Ирина Сергеевна. – Не представляю, к кому еще могу обратиться… Всю ночь не спала… вы ведь военным были?
– Hy-y… вроде того, – протянул Самохин, еще больше смущаясь за свою грубоватость и за то, что «военным» не был, а как объяснить коротко суть прошлой службы не знал. Спохватившись, отступил в сторону, пропуская соседку. – Входите.
Он провел Ирину Сергеевну в тесную, заставленную книжными стеллажами комнату, стараясь выглядеть приветливым, указал на диван, застеленный пестрой накидкой.
– Присаживайтесь.
Сам устроился за столом поодаль, потянулся к пепельнице и пачке «Примы» и вдруг понял с ужасом, что примерно так он, старший опер, располагался, когда вызывал в свой кабинет заключенного. Осталось только закурить, пыхнуть в сторону клубом дыма и сказать многозначительно что-нибудь вроде: «Ну-с, гражданин осужденный, будем в молчанку играть или все-таки расколемся по-хорошему?..»
Ирина Сергеевна опустилась на диван, старательно натянула юбку на округлые колени, уложила сверху руки – чинно, ладонями вниз, как сидят в детском саду послушные, хорошо воспитанные дети.
– Вы уж извините, что я к вам вот так… ворвалась, – начала она, разглаживая тонкими пальцами ей одну видимую складку на светлой, в синий горошек, юбке. – Третий день бегаю туда-сюда, а все без толку. Сын у меня в армии пропал. В Чечне. Там бой был, товарищи его погибли, а он… Ни живой, ни мертвый не найден.
Самохин слушал сосредоточенно, не выдержав-таки, вытряхнул из початой пачки сигарету, закурил, напряженно пуская дым в сторону окна.
– Вот… – Соседка смахнула неприметную слезинку. – И мне кажется… Вы понимаете… Я уверена почти… Он жив! А они, – она мотнула головой, указав куда-то вверх, – военные то есть, ну ничего… ну ни капельки не предпринимают. И мне не говорят. Ой, извините, я, наверное, непонятно рассказываю…
Самохин опять кивнул, попытался улыбнуться, и на этот раз у него, кажется, получилось подбодрить собеседницу, потому что она заговорила свободнее.
– Вы, Владимир Андреевич, в армии-то служили, знаете, как у них все… устроено. Кто тут, в области, главный над ними начальник? Мне бы к нему обратиться. А то куда ни приду – никто ничего не знает. Есть ведь люди какие-то, кто пленных солдат разыскивает! Я видела, по телевизору показывали, где-то в Москве… организация, что ли? Адрес не сказали.
Самохин кашлянул в кулак, раздавил окурок в пепельнице, помахал рукой, разгоняя слоистый дым над столом, сказал задумчиво:
– Вы не отчаивайтесь. Разберемся. Я в армии, к сожалению, не служил, вернее, служил когда-то срочную, но теперь-то там все по-другому. Я в органах работал. Там система иная, но все равно… разберемся! Давайте-ка по порядку. Когда сын ваш в армию ушел, когда пропал, кто вам сообщил об этом?
Выслушав не слишком складный рассказ Ирины Сергеевны, Самохин мгновенно составил что-то вроде схемы операции и предложил несколько вариантов действия:
– Во-первых, надо в областной военкомат обратиться. Армия и раньше отличалась нестыковками, бардаком в канцелярских делах, а теперь тем более. Вполне вероятно, что какие-то сведения о вашем сыне у них имеются, но в районный военкомат их передать забыли. Подшили в папку и успокоились. Во-вторых, в Комитет солдатских матерей сходить. Там, кажется, этой проблемой тоже занимаются. В-третьих, депутаты – есть тут одна… шустренькая, в Государственной думе заседает, все против войны в Чечне выступала. Вот пусть и окажет практическую помощь избирательнице. И еще администрация областная, потом этот, как его… Совет ветеранов… Да, еще РУБОП – Региональное управление по борьбе с организованной преступностью. Окружной федеральный инспектор… Кабинетов много, надо во все стучаться.
Самохин говорил и сам себе верил, и соседка, заразившись его уверенностью, смотрела завороженно пронзительно-синими, иконными прямо-таки глазами, кивала, а отставной майор, развивая перед ней план предстоящих действий, не упоминал намеренно лишь об одном. О том, что все меры розыска, все инстанции, двери кабинетов, в которые они будут стучаться, могут привести к успеху при единственном условии: если Славик еще жив…
– Ой, спасибо, не знаю даже, как вас благодарить… – смущенно лепетала Ирина Сергеевна, а Самохин, увлекшись, поднялся со стула и, не думая больше о том, как выглядит в мятых, соскальзывающих с безнадежно выпирающего живота пижамных штанах, полосатых, каких и не выпускают теперь, принялся прохаживаться по комнатке, говоря веско: