Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
– Дрянь дело, если от своей братвы за железным забором вору в законе хорониться приходится, – посочувствовал Самохин.
– И от своей, и от вашей, – скорбно согласился Федька. – Кто ж теперь разберет, которые где? Вчерась были ваши – теперь наши…
– А наоборот?
– Наоборот тоже бывает, но реже. У наших-то сытнее…
– Да уж, – кивнул отставной майор и сконфузился, вспомнив, что и сам заявился к Федьке с просьбой.
– Что ни говори, а падение нравственности в обществе не может не удручать! – выдал приятель фразу, от которой у Самохина брови чайкой вспорхнули. Федька разъяснил: – Нет, ты подумай! Раньше воровской авторитет – он же неприкосновенным в уголовном мире был. Власти имел больше, чем какой-нибудь член политбюро! Ну, не политбюро, так обкома партии – точно. А сейчас – чуть что не так – нанимают киллера-отморозка, и – паф! Наше вам с кисточкой!
– Плохо мы молодежь воспитываем, – пряча ухмылку, поддакнул Самохин. – Никаких, понимаешь, традиций для нее не существует, авторитетов…
– Эт точно, – горестно вздохнул Федька. – Куда идем-катимся? А… пойдем дом покажу.
Дом, сложенный из отборного кирпича непривычно красного, свекольного почти цвета, поразил Самохина колоннами при входе, овальными, только в мексиканских телесериалах раньше виденными дверными проемами, алебастровыми финтифлюшками по карнизу и окнам. А кованые решетки на узких, как бойницы, окошках даже верхних этажей делали здание похожим на веселую, любовно выстроенную, но не утратившую при этом сути своей тюрьму.
Из огромного холла на первом этаже, увешанного по дубовым полированным стенам головами лосей, косуль и кабанов с мученически застывшими глазами, хозяин провел Самохина в нишу, оказавшуюся лифтом, который невесомо вознес их на вершину помпезной обители.
– Мой кабинет, – Федька с гордостью повел пухлой рукой, грязноватой от синей ряби неудачно выведенной татуировки. – Вот библиотека. Здесь не шурум-бурум, чернуха-порнуха собрана, а классика, преимущественно дореволюционные издания. Позапрошлый век! У вдовы одного профессора-книголюба все гамузом купил. Десять тысяч томов.
Самохин с уважением оглядел тянущиеся под высокий потолок стеллажи, мерцающие золочеными корешками старинных фолиантов, – действительно, десять тысяч томов, не меньше.
– Читаешь?
– А то! Думаешь, нет? – с вызовом выпятил грудь Федька. – Вот, сейчас Фрейда изучаю…
– В подлиннике?! – восхитился притворно Самохин.
– В переводе, – строго поправил Федька, воспринимавший собственную ученость вполне серьезно и не намеревавшийся на эту тему шутить. – Но издание – прижизненное.
– И… как?
– Во многом ошибался старик. Но кое-какое рациональное зерно в его теории есть. Психоанализ… Эдипов комплекс… Яблочко от яблоньки недалеко падает… В общем, долго объяснять. – Федька победно показал на другую стену кабинета: – А это моя коллекция. Такой, наверное, больше ни у кого во всей стране, а может, и в мире нет!
Самохин глянул и присвистнул с искренним восхищением. Как старый конвойник, он был привязан к чаю, пил его постоянно, в молодости чифирил, бывало, перепробовал разные сорта чая, но такого разнообразия действительно ни разу в жизни не видел. Столько же стеллажей, сколько занимала библиотека на противоположной стороне огромного кабинета, было сплошь заставлено пачками, коробочками, баночками, пакетиками с заморским чаем.
– Садись к столу, сейчас любую вскроем, замутим, – радушно пригласил Федька и сам уселся за обширный письменный стол, обитый темно-зеленым сукном, с занятным, в виде древней крепостицы, письменным прибором из яшмы, вычурными пепельницами и ненужными в современном канцелярском деле тяжелыми пресс-папье.
Самохин уселся в прямое, неудобное, с высокой резной спинкой, костистое кресло напротив и, глядя на приятеля, подумал, что за этим столом, который верховному главнокомандующему впору, Федька, даже раздобревший теперь, с вытравленными татуировками на руках и пластмассовыми, особо кусачими зубами вместо блатных фикс, все равно выглядит вором-домушником, удачно проникшим в барские хоромы в отсутствие настоящих хозяев.
– Стол-то прямо сталинский! Небось операции по ограблению банков за ним разрабатываешь?
– Завидуешь, а потому обидеть меня хочешь, провоцируешь, – веско заявил Федька. – Или попросить чего – оттого и хамишь. Я ж тебя, мента, знаю… Валяй, проси. А банки мне грабить ни к чему. У меня свой есть.
– Да ну? – удивился Самохин.
– А то! «Славянский» называется. Слыхал?
– Нет, – признался отставной майор и тут же кивнул понимающе. – Стало быть, ты к ворам-славянам себя относишь? И пачки валюты, резиночкой перетянутые, в карманах теперь не таскаешь?
Он улыбнулся, вспомнив десятилетней давности встречу с только что освободившимся Федькой. В тот день приятель от щедрот душевных пытался всучить другу-майору именно такую, перетянутую аптечной резинкой толстенную пачку долларов…
– Ни к чему, – угрюмо сообщил начавший-таки раздражаться приятель. – У меня пластиковые карточки есть. Сколько понадобится, в любом банкомате возьму. В любой стране, между прочим.
– И все-таки одного я в толк не возьму, – не успокаивался, будучи уже сам себе не рад, отставной майор. – Ты вот о законе воровском толкуешь, на отморозков, понятий не чтящих, досадуешь, а домище-то вон какой отгрохал, банк завел, этот, как его… бизнес! А ведь пахану вроде тебя воровской закон такие дела запрещает! Напомнить? Вор не должен иметь семьи, дома, денег, кроме как для общака предназначенных…
– Ты, хрен красноперый, между прочим, тоже не щадя жизни социалистическое отечество защищать должен был. Согласно присяге! – ощетинился Федька. – Амбразуру вражескую грудью закрыть или под танком с охапкой гранат взорваться. И погибнуть смертью героя в августе девяносто первого, отстаивая завоевания социализма. А вы, вояки армейские да эмвэдэшные, свою совдепию сдали. И ты вместе с ними. А теперь сидишь тут, жив-здоров, изгаляешься! – всерьез рассвирепел приятель.
Самохин вздохнул, понурясь, кивнул согласно:
– Прав ты, Федя, ой как прав… Но народ сам свою долю, свою Голгофу избрал. Деды-прадеды о нем в семнадцатом году позаботились, повели в светлое будущее. А он – ни в какую. Не палками же его в девяносто первом году обратно в счастливую жизнь загонять? Пусть барахтается теперь, как хочет. Может, кто и выплывет…
Федька посопел, остывая, пододвинул к себе затейливую, перламутром инкрустированную коробочку, открыл крышку, достал две толстые сигары, одну протянул Самохину.
– Угощайся. Небось все «Приму» смолишь…