Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
– В армии. Воюет! – с неожиданной для себя гордостью сказала Ирина Сергеевна, а потом, вспомнив о своей беде, словно укол в сердце ощутила, ойкнула, поправилась: – Воевал.
Новокрещенов молчал подавленно, и она, пожалев его – мятого, несчастного, загнанного в собачью конуру, спросила примирительно:
– На похороны-то пойдешь?
– Пойду, – с детской готовностью кивнул Новокрещенов и тоже встал с койки, поинтересовался с надеждой: – Может, помощь нужна? Так я сейчас, мигом. У меня и деньги есть…
– Сиди уж… – улыбнулась грустно Ирина Сергеевна. – В редакции сказали, что сами управятся. А вот из родственников, выходит, только ты да я… Оденься поприличнее. Есть во что?
Новокрещенов, воодушевленный смягчившимся тоном гостьи, открыл скрипучую дверцу громоздкого платяного шкафа и продемонстрировал черный, почти новый костюм.
– Да ты, Георгий, прямо жених с приданым! – усмехнулась скорбно Ирина Сергеевна. – Пойду я, пожалуй…
Она уже раскаялась, что так вот, с порога, набросилась на него, и чувство жалости к этому крупному, нескладному мужику, который топтался сейчас перед ней виновато, усилилось. В конце концов она ошарашила его своим сообщением, а ведь он, вполне вероятно, до сих пор неравнодушен к Фимке, может быть, даже любит ее и переживает. Бывает же так?!
– Как… она умерла? – словно прочитав мысли Ирины, выдавил из себя Новокрещенов и тут же поперхнулся, отвернулся торопливо, захлебнувшись в приступе кашля, аж плечи ходуном заходили, а за окном орали, барахтались дети, и нелепый, малорослый Ванька то расшвыривал их, то сгребал длинными руками в кучу-малу.
Выслушав короткий рассказ о болезни и гибели бывшей жены, Новокрещенов насупился и, уточнив, что за милиционер и из какого отдела занимается этим делом, пообещал сумрачно:
– Я к нему тоже схожу. Разберусь.
Ирина Сергеевна, задержавшись у порога, попросила:
– Ты уж не пей в эти дни, может, и впрямь бросишь. Жизнь-то впереди еще длинная.
Роившаяся вокруг Ваньки чумазая толпа ребятни не обратила на Ирину Сергеевну внимания, и она благополучно покинула двор.
Вернувшись домой, она сразу позвонила в квартиру Самохина. Тот открыл тотчас же, словно ждал ее у двери.
– Ну?! Что?! Узнали? – выпалила Ирина Сергеевна, и отставной майор ответил, не томя:
– Жив!
Ирина Сергеевна обняла соседа за шею и поцеловала во влажную от пота, колкую щеку.
– Спасибо.
Самохин застыл, запыхтел, сконфузясь, слегка пахнул водочным духом, пояснил, смущаясь:
– Выпил чуток. С моим… информатором. Он точно узнал, что сын ваш в плену. Но это дело поправимое. Оттуда мы его вытащим. Главное – жив.
Впервые за много лет она почувствовала, что появился человек, которому можно довериться, который не оттолкнет, не подведет в трудную минуту. И со Славиком теперь все сложится хорошо. Отчего-то она была уверена в этом…
Глава 10
Удивительно, однако Новокрещенов умудрился не выпить ни капли спиртного даже после похорон бывшей жены, хотя и сидел за поминальным столом. По традиции, окунул вялый, безжизненный блин в разведенный водичкой мед, похлебал суточных столовских щей, а когда все поднимали, не чокаясь, граненые стаканы с водкой, он дул теплую липкую газировку, вытирая беспрестанно клетчатым носовым платком потный лоб.
Как ни странно, трезвым оставаться ему в тот день помог черный, давно не ношеный костюм-тройка. Новокрещенов едва не спекся в нем на июльской жаре. Тем не менее приличествующая трагической обстановке похорон одежда, а также короткая, молодящая стрижка, которую виртуозно сделал Ванька, подровняв седые лохмы приятеля и заодно сбрив недельную щетину, сделали Новокрещенова похожим на себя прежнего и равным, по крайней мере внешне, тем, кто пришел проводить Фимку в последний путь. Вполне вероятно, что среди них были и другие бывшие ее мужья, но он не знал их, не видел никогда, как, впрочем, и они его.
Никто не интересовался Новокрещеновым, не спрашивал, кто он и откуда, не тыкал в него указующим пальцем, лишь перед самым выносом тела какой-то шустрый молодой человек велел ему встать во главу процессии, поручив в паре с Ириной Сергеевной нести нестерпимо пахнущий лаком бумажный венок.
Она, хотя и утирала платком заплаканные глаза, все же скользнула взглядом по костюму подобающе скорбному, по бритым щекам, заметила трезвость Новокрещенова и, кажется, оценила.
Позже, когда ехали автобусом на кладбище долго-долго, по объездной дороге, Новокрещенов подсел к Ирине Сергеевне и, вздыхая сокрушенно, опять расспрашивал о болезни Фимки, о смерти ее внезапной, вдруг поймал себя на мысли о том, что впервые за много лет, общаясь тесно с посторонним человеком, не таит дыхания, говорит свободно, не опасаясь окатить собеседницу одуряющим, зловонным до омерзения перегаром…
Возвращение к самому себе, забытому почти, не оглушенному алкоголем, ему неожиданно понравилось. Он уже не боялся трезвых мыслей, потому что ушла сопутствовавшая им душевная боль, вернее, не то чтобы ушла совсем, а приобрела какой-то иной, благостный оттенок – подобные чувства, должно быть, испытывают глубоко верующие люди, чьи страдания лишь приближают их к постижению сладости праведного бытия…
Фимку схоронили деловито и споро. Два дюжих, перемазанных глиной могильщика опустили на брезентовых ремнях гроб на дно глубокой, пахнувшей стылой сыростью ямы, присутствующие бросили вслед по горсти влажной земли, а потом коллеги по журналистской работе, меняясь время от времени, принялись торопливо работать лопатами.
Он так и не выпил, сдержался, и на кладбище, где мужики, подравняв холмик и уступив место женщинам с венками, хлопнули-таки по стопочке, ни позже, на поминках. Выйдя из душной столовой, пропахшей кислыми щами, абрикосовым компотом, он потоптался на крылечке, где уже стояли разгоряченные летней жарой и выпивкой Фимкины друзья-журналисты, шутили, смеялись, потом, спохватываясь, наводили грусть на сытые, разморенные лица, но привычка к зубоскальству брала свое. Чтобы не смущать их, Новокрещенов отошел, побрел к троллейбусной остановке – пора было отправляться домой, где теперь не царила похмельная тоска, а жизнерадостно хлопотал пригретый им Ванька. Как-то ненавязчиво он перетянул на себя все заботы по дому: мыл посуду, полы, таскал с улицы воду, бегал в магазин и даже на базар, где, как подозревал Новокрещенов, приворовывал потихоньку, ибо всегда возвращался с продуктами, которые невозможно было купить на те малые деньги, что он брал с собой в походы на рынок из их «общака».
– Мне много финансов давать нельзя, – простодушно объяснял Ванька, отказываясь от большой суммы. – Я с ними обращаться не умею. Как только заведутся рубли в кармане – не успокоюсь, пока всё до копейки не спущу.
– Зато покупки удачные делаешь, – осторожно намекнул Новокрещенов. – В прошлый раз свинины килограмма три припер, а денег у тебя, я знаю, и на кило не хватало…
Ванька расплылся в горделивой улыбке:
– Это у меня от бабушки отцовой. Она, когда в райцентр на базар ходила, а он у нас, базар-то, по выходным только работал, ни денег, ни товару с собой не брала. Один мешок, да и тот пустой. С деньгами, грит, и дурак купит, а ты за так попробуй! И подряжалась там торговать. Стоит, к примеру, колхозник – с мясом ли, картошкой, еще с чем, а покупают у него плохо. Бабка моя тут как тут: давай, родимый, я тебе подмогну. Да как почнет кричать, товар нахваливать – на весь базар слышно. Да все с шутками, прибаутками, народ отовсюду сбегается – любопытствует да покупает. Ну и подворовывала, конечно, не без этого… – Подмигнул он. – У нее юбка была огромная, колоколом. А спереди в подоле дырка, незаметная прорезь. А изнутри – здоровый такой карман пришит, в него ведро картошки, не меньше, входило. Идет бабуля моя, бывалыча, по рядам, приценяется. Там яблочко посмотрит, пощупает, там апельсинку или свеколку, и кой что – раз – и в прорезь, под юбку. А зимой рукавицы носила – с секретом. Большие рукавицы, а на ладони опять же дырка. Берет яйцо, к примеру, с прилавка, покрутит в руке то так, то эдак – дескать, мелковато да дороговато. И вроде на место покладет, а на самом деле оно в рукавице остается. Потом – в кожушок. А в нем тоже карманы ведерные. Возвращается с базара, и на горбу полный мешок всякой снеди тащит…