Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
Новокрещенов пристально посмотрел на расслабившегося безмятежно приятеля.
– Ты, Ванька, часом, не агент ФСБ? Или еще чего… секретного?
– Скажешь тоже… – большерото ухмыльнулся тот.
– Так у тебя же везде друзья-приятели! В милиции, в десантных войсках, в группировках преступных…
– А-а, – сообразил Ванька и пояснил простодушно: – Так я ж говорю – на войне с ними был. С одними – в Афгане, с другими – в первую чеченскую воевал, потом во вторую. И теперь нет-нет, да встренимся, по стакашку дернем, помянем боевых товарищей.
Новокрещенов покивал уважительно.
– Фронтовое братство – оно, действительно… – а потом добавил с сожалением. – Я вот не воевал…
– Ну, док, – усмехнулся Ванька, – чего-чего, а такого дерьма, как война, и на твой век хватит. Мы во сейчас клеевую операцию с тобой провернули. Считай, двух языков захватили. Как разведчики! Только на хрена нам те языки? И так все ясно!
И Новокрещенов опять кивнул, соглашаясь…
К полудню на город навалилась июльская, особо тяжелая, расплавленным свинцом растекавшаяся по всем углам и щелям жара. В отличие от весенней теплыни, когда споро и весело, как на опаре, всходит всякая зелень, июльская духота иссушала, сжигала до угольной ломкости все живое, оставляя лишь бурый пепел травы на газонах да шелестящие, словно крылья летучих мышей, морщинисто обвисшие листья кленов и тополей.
И все-таки мертвящая жара приносила Новокрещенову ощутимую пользу: думать о выпивке в таком пекле мог только сумасшедший.
События последних дней встряхнули его, вернули к активной жизни, от которой он более или менее успешно пряталcя последние годы. К тому же, трезво оценив теперь период своего прозябания «на дне», он понял, что не нашел там покоя. Наоборот, становился все более беззащитным, уязвимым, и его вышибала из равновесия даже безобидная, в общем-то, ватага соседских детей. Новокрещенов осознал, что при всем пьяном гоноре своем превратился в ничтожество, в букашку, которую походя, не опасаясь ответственности, может прихлопнуть любой. Кого заинтересует, случись такое, смерть одинокого алкаша? Даже милиция не озаботится и спишет, чтобы не портить статистику, на несчастный случай…
Может быть, под влиянием прошедшего огни и воды Ваньки Новокрещенову вдруг страстно захотелось подняться, оторваться от засасывающего илом дна наверх, к свету, туда, где свищет острый ветер событий, бушуют тяжкие волны радостей и печалей и жизнь штормит, кидает из стороны в сторону непредсказуемо, вынося тем не менее самых упрямых и выносливых к желанному берегу…
Он решил разобраться в смерти бывшей жены и теперь напоминал сам себе уже не жертву, а охотника, взявшего не остывший еще, верный след.
Отойдя от грянувшей невзначай битвы, Новокрещенов, оставив Ваньку приглядывать за «хозяйством», отправился к Ирине Сергеевне. Плетясь по раскаленному городу, томясь на солнцепеке, он резонно считал, что в такую жару она, вероятнее всего, окажется дома.
Он думал о Фимке, о смерти ее. Теперь, много лет спустя, пережив повторный неудачный брак, Новокрещенов жалел, что так бездумно расстался с Фимкой. Теперь бы он, пожалуй, легко смирился с ее чулками в посудном шкафу, с первозданно холодной, как почва в тундре, газовой плитой, потому что это, так раздражавшее в молодости, оказалось далеко не самым катастрофичным в семейной жизни.
Он едва не заблудился, задумавшись и с трудом вспомнив дом, в котором жила Ирина Сергеевна. В последний раз он был здесь лет двадцать назад, они справляли тогда новый, 1980 год. Он помнил, что его отчего-то раздражало это сочетание цифр – может быть потому, что летом должна была состояться Олимпиада в Москве, и равнодушного к спорту Новокрещенова окончательно достали всеобщие восторги по поводу предстоящего события, а может быть, оттого, что еще с первого класса четко запомнил обещанное в учебнике «Родная речь» наступление коммунизма в том же году…
Он едва узнал кирпичную, будто рассохшуюся от времени, в разводах венозных трещин пятиэтажку – «хрущевку», в которой жила Ирина Сергеевна, увидел и вспомнил облупившееся каменное крылечко у подъезда и даже все такие же чахлые цветы в клумбе из автомобильной покрышки под чьиfи-то окнами на первом этаже.
Поднимаясь по лестнице, отмечая неторопливым шагом ступеньки, он придумывал на ходу, как объяснить свой визит, но, так и не додумавшись ни до чего путного, сказал просто, с порога:
– Здравствуй, Ира. Я с тобой поговорить хотел. Но после похорон потерялся.
Та стушевалась немного, помялась, потом, отступив в глубину прихожей, пригласила в комнату, пояснив: «Я не одна».
Осознав, что прозвучало это как-то двусмысленно, она взяла Новокрещенова за рукав, потянула за собой в комнату: «Проходи, знакомься. А я чайник поставлю».
Новокрещенов увидел чинно восседающего на диване пожилого, грузного мужчину. Его грубое, обветренное лицо с седыми кустистыми бровями, мимолетно-острый взгляд, которым полоснул незнакомец, смутили Новокрещенова, и он, протянув руку, поинтересовался сконфуженно:
– Я… не помешал? Мужчина пожал плечами.
– Да нет, мы тут с Ириной Сергеевной насчет сына ее маракуем.
– Это о… Славике? Он вроде бы в армии служит…
– Служит. Но нуждается в помощи.
– А-а… – так ничего не поняв, кивнул на всякий случай Новокрещенов.
Покосившись на незнакомца, спросил осторожно:
– А мы с вами, простите, раньше нигде не встречались?
– Там, где я служил, вряд ли, – усмехнулся тот.
– В тюрьме! – догадался Новокрещенов.
– Что, так заметно? Я уже больше десяти лет в отставке, неужто все еще на тюремщика похож!
– Да нет, – смутился Новокрещенов. – Вернее… да. Есть в нашем брате что-то такое… несмываемое.
– И вы, выходит, из той же конторы?
– Увы… Давайте знакомиться. Майор, бывший, конечно. Георгий Новокрещенов. Работал начальником медицинской части в девятой колонии.
– Самохин Владимир Андреевич. Тоже майор, и тоже бывший. Опер. Служил в десятке, и в вашей колонии бывал пару раз. Не зона – каторга!
– Да-а, таких нынче нет, – с сожалением покачал головой Новокрещенов. – Теперь лагеря пионерские, а не зоны. Зэки их не боятся, оттого и преступность растет.