Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
– Так ведь меняют же наших солдат и офицеров на боевиков. Я по телевизору сколько раз видел. А здесь даже не боевика, а зэка заурядного освободить требуют. У него и преступление-то по нынешним временам плевое. Он под амнистию подпадал, да за пустяшное нарушение режима его тормознули.
Барыбин опять водрузил на нос очки, окатил назойливого посетителя холодным стекольным взглядом.
– Хорошие солдаты, а тем более офицеры, в плен не сдаются. Сейчас позиция государства в этом вопросе полностью изменилась. Мы начинаем постепенно изживать характерные для эпохи ельцинизма соглашательство и вседозволенность. Никакой пощады терроризму. Преступников будем преследовать всюду…
– А под кроватью? – деловито осведомился Самохин.
– Ч-что? – будто очнувшись от собственной, завораживающей уверенности, встрепенулся Барыбин.
– Ну, если супостат, к примеру, под койку со страху залезет, – усмехнулся отставной майор, – или, к примеру, под шконку тюремную. Безопасное, доложу я вам, место! Один замполит… учреждения, где я десять лет назад служил, такой схорон опробовал. Спрятался там, пока зэки его сослуживцев убивали, и сидел как мышка. Только к утру опергруппой был обнаружен… Он, кстати, тоже о служебном долге да офицерской чести на политинформациях любил рассуждать.
Секретарь, бросив царапать авторучкой в журнале, изумленно уставился на Самохина.
– А ты, клерк, пиши, – мотнул головой в его сторону отставной майор. – А копию – в компетентные органы. Адресок-то наверняка знаешь. Вон у тебя сколько наградных планок на лацкане… Интересно, за что? – несло Самохина. – Для Великой Отечественной ты молод, для Афганистана – староват… Не иначе как за «построение развитого социализма» ордена да медали получал? Так что пиши, пиши про то, как майор Барыбин, будучи заместителем начальника следственного изолятора по политико-воспитательной работе, перед зэками на коленях ползал, свою жизнь спасая, а рядом девчушку-контролершу убивали… Такой вот получается триллер…
– Вы… Вы что себе позволяете? – задохнулся от негодования Барыбин. Он вскинулся резко, и серебристый нимб над его макушкой тоже подпрыгнул, как крышка закипевшего чайника, а потом осел, растекаясь седыми волосенками по липкой от пота розоватой лысине. – Кто… Кто дал вам право клеветать на государственных служащих?! На государственные органы?!
– Ты, Барыбин, действительно орган. Только не государственный, а… сам знаешь, какой! – бушевал отставной майор. – Тоже мне, борец с терроризмом. Послали пацанов на войну, а сами при всех властях из кабинета в кабинет переползаете, от одной лохани с похлебкой – к другой, и хряпаете, хряпаете… А начнешь за уши оттаскивать – такой визг поднимаете!
Барыбин откинулся в кресле, отстраняясь от наседавшего посетителя, и было видно, как под истонченной барственно кожей играли апоплексически на его лице, трепетали, то расширяясь угрожающе, то спадая обморочно, кровеносные сосуды.
– Я… я всю жизнь государству служил… Его интересам… Без единого взыскания по партийной линии… По служебной, то есть… А тогда, в девяносто первом году… Ростки демократии… Курс на гуманизацию… И вдруг… Все было не так, как вы говорите… Меня упрекнуть не в чем… Не докажете! – Он схватился за сердце, обмяк, прикрыл глаза обессилено.
Секретарь вскочил, но, не зная, как поступить, метался между шефом и посетителем, махал то на одного, то на другого руками, а потом, сообразив, полез во внутренний карман своего орденоносного пиджака, достал облатку с крупными, с монетку копеечную величиной таблетками, выковырял одну, поднес к губам Барыбина, потом вторую сунул себе в рот, а третью, подрагивая рукой, протянул Самохину.
– У-у-успокойтесь… Давайте все мирно обсудим… Так же нельзя…
Самохин отрицательно качнул головой, вылез неуклюже из-за приставного столика, шагнул из кабинета.
Он вдруг вспомнил явственно августовскую ночь девяносто первого года, когда вырвавшиеся из камеры зэки убили капитана Варавина и дежурную контролершу Надю… Вспомнил старого прапорщика, срезавшего беглецов автоматной очередью уже на выходе из КПП. Вспомнил майора Рубцова, придавившего сапогом, как клопа, недобитого уголовника Быка… Рубцов погиб через год в Приднестровье, воевал на стороне мятежной республики. Он, Самохин, теперь умирает от рака, и только Барыбин живет, круглый и сытый, всех переживет…
Задержавшись у порога, отставной майор оглянулся, спросил у секретаря озабоченно:
– У вас тут врач поблизости есть?
– Н-не-ет… – испуганно ответил тот.
– Оч-чень хорошо! – с удовлетворением заключил
Самохин и предположил вслух мстительно: – «Скорая», должно быть, и не поспеет… Эк его, начальника-то твоего, скукорожило…
Глава 12
Ирина Сергеевна принесла в Комитет солдатских матерей фотографию Славика. Он прислал ее месяца четыре спустя после начала службы, в солдатском конверте без марки, со старательно выведенной собственноручно надписью в левом верхнем углу: «Осторожно, фото». На фотографии улыбающийся Славик в пятнистой зеленой форме, в заломленном лихо на затылок голубом берете стоял с автоматом в руках у развернутого знамени, а на обороте фотокарточки его почерком было написано: «День Российской государственности. 12 июня. Военная присяга. Псков».
Потом сын присылал другие снимки, но все групповые, с армейскими друзьями – в поле, со свернутым парашютом, возле страшных, ощетинившихся стволами, выкрашенных в болотно-зеленый цвет боевых машин. Ирина Сергеевна не насторожилась тогда, считала блаженно, что компьютер – компьютером, а учить солдатским навыкам Славика все равно должны, и странные механизмы, попадавшие рядом с сыном на снимки, в которых угадывались то крыло самолета, то гусеница танка, или – как там эта штука называется – она в этом плохо разбиралась, – предназначены для других солдат, а ее Славик – специалист по информационным технологиям, без них теперь – никуда, и грозные летающие в небе и ползающие с лязгом по земле военные железяки имеют к нему лишь косвенное отношение. И вдруг оказалось так, что именно ее сын воевал, управлялся как-то с диковинным оружием, до сержанта дослужился – это он-то, с его, как уверяли врачи-педиатры, ослабленным иммунитетом, склонностью к простудам и с бесконечными ангинами. Славик воевал в чеченских горах, где, если судить по телерепортажам, вершины заснежены и туманны, в ущельях гуляют сырые ветры и зеленые склоны угрожают минами. Солдатиков с тех гор несут на носилках, грузят перебинтованных на самолеты да вертолеты и отправляют по домам, матерям, застывшим от горя – нате вам, дорогие женщины, так вышло, что не сберегли ваше чадо, простите нас, если сможете…
В комитете дородная женщина, представившаяся Эльвирой Васильевной, «солдатская мать», чей сын, если и служил в армии, то в чине никак не ниже полковника, так по возрасту ее выходило, сразу же окружила Ирину Сергеевну сердечным теплом и какой-то удушливой заботой. Называла покровительственно то «детынькой», то «голубкой», не знала, куда усадить, а когда усадила-таки на расхлябанный стульчик и взяла в короткие наманикюренные пальцы фотографию Славика, то всхлипнула, смахнув легко набежавшую слезу: