Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
«Действительно, – соглашаясь, думала Ирина Сергеевна, – каким вернется после войны и плена Славик? Господи, неужели и ему пришлось убивать?!» Ее размышления прервала реплика телеведущей:
– Татьяна Владимировна, с какими проблемами обращаются к вам в эти дни избиратели?
– Ну, всех-то депутатских забот не перечесть… – с обезоруживающей откровенностью вздохнула Серебрийская. – И, к сожалению, не переделать. Вот сейчас, прямо с приема избирателей, я привезла в студию обратившуюся ко мне гражданку… – Татьяна Владимировна замялась на мгновение, глянула в бумажку перед собой. – Гражданку Милохину Ирину Сергеевну, солдатскую мать… Ирина Сергеевна, расскажите телезрителям, что привело вас в приемную депутата? Телеведущая, подняв брови, тоже с живейшим интересом воззрилась на Ирину Сергеевну. Та попыталась представить неведомых «телезрителей», но видела перед собой лишь громоздкую телекамеру и потому, чтобы не сбиться, начала рассказывать о своем несчастье юноше-оператору, а тот и не слушал вовсе, занятый делом, регулировал что-то, потом, прижав к уху наушник, прислушался внимательно и, обернувшись к ведущей, сделал знак – закругляйтесь, мол, так что повествование даже ей самой показалось неуместным. Отговорив в пустоту, она растерянно замолчала и посмотрела на Серебрийскую, сидевшую уже как на иголках.
– Общественное движение, которое я представляю, – подхватила Серебрийская, – сегодня остается, по сути, единственной политической силой, последовательно выступающей против чеченской войны, против скатывания страны к тоталитаризму. Мы оправдаем ваши чаяния и надежды, сделаем все, чтобы ни с кем из вас, ваших детей не случилась такая беда, как у этой несчастной матери.
Передача закончилась, все принялись вставать. Ирина Сергеевна тоже поднялась из-за лилипутского столика, а оператор почему-то кинулся к ней, попытался схватить за грудки – ей показалось так, а потом она сообразила, что не отстегнула от платья прищепку микрофончика и едва не оборвала тонкий проводок. Сконфузившись, она замерла послушно, дожидаясь, пока юноша освободит ее от микрофона, а потом поспешила следом за Серебрийской, чтобы забрать у нее фотографию Славика, но ее опять окликнул оператор и протянул фотографию, которую, оказывается, он снимал отдельно, на специальной подставке крупным планом. Пару раз споткнувшись во вновь воцарившемся в студии полумраке о толстые электрокабели и шнуры на полу, Ирина Сергеевна бросилась догонять Серебрийскую, которая удалялась уже, оставляя в узких коридорах тонкий аромат дорогих французских духов.
В прохладном вестибюле к депутатше подскочила Элеонора Васильевна и принялась кружиться вокруг нее, раздувая зоб и воркуя по-голубиному.
– Вел-л-ликолепно, золотая вы моя! Я всю передачу из аппаратной видела. Слезу вышибает! И еще эта мамашечка, фотография погибшего… то есть плененного сыночка ее… Великолепная пиаровская находка!
Поспевая следом за устремившимися к выходу из телецентра депутатшей и ее помощницей, Ирина Сергеевна все ждала с надеждой, когда разговор вернется к проблеме вызволения Славика, но те обсуждали передачу, и лишь на КПП Эльвира Васильевна обернулась и сообщила:
– Мы, детынька, тебя подвезти не сможем. Дела! На встречу спешим с избирателями. Остановка общественного транспорта на соседней улице.
– А… а как же с моим делом? Со Славиком? – потерянно спросила Ирина Сергеевна, и Эльвира Васильевна, забираясь неуклюже на заднее сиденье «Волги», махнула рукой:
– Как-нибудь в другой раз, детынька. Захаживай. Серебрийская даже не обернулась. Устроившись на переднем сиденье, она сосредоточенно смотрела перед собой, настраиваясь, должно быть, на очередную встречу с народом…
Ирина Сергеевна шла тенистыми двориками, подальше от шумных улиц, и здесь, в лабиринтах старых кварталов, город виделся словно с изнанки и людская жизнь представлялась незатейливой и понятной.
Проходя мимо четырехэтажки «сталинской» застройки, по-старушечьи прикрывшей растрескавшиеся стены рваным платком из побегов разросшегося плюща, Ирина Сергеевна повстречала цыганку.
В черном кожаном пиджаке поверх белой кофты, в длинной юбке, метущей подолом пыльный асфальт, она походила на сороку, и так же по-птичьи, бочком с прискоком, преградила путь Ирине Сергеевне, глянула искоса, уколов угольными кристалликами глаз:
– Не торопись, сестра! Падажди! Вижу, горе у тебя… Ирина Сергеевна замерла на мгновенье, потом, решившись, попыталась проскользнуть мимо.
– Э-э, стой! – грубовато цапнула ее за плечо цыганка. – От меня уйдешь – от судьбы не уйдешь! Она, сестра, тебя достанет… Черное горе по следу твоему на черном коне летит. Ты первую любовь свою потеряла, и вторую любовь, самую сильную, потеряешь, если меня не послушаешь…
– Какая любовь? Вы с ума сошли! Отстаньте, – всхлипнула Ирина Сергеевна, но цыганка, впившись в нее крепкими пальцами, притянула к себе, зачастила скороговоркой, черные зрачки ее глаз потеряли остроту, расширились, превратившись в темные маслянистые омуты…
– Давай пагадаю, паваражу, сестра, беду отведу… Вижу, болеешь ты сердцем и ждешь мушщину-красавца, а вот придет ли он к тебе, обнимет ли тебя – теперь от меня зависит. Как скажу, так и будет… Я не цыганка, а сербиянка, вэрь мне, красавица… Денги есть?
– Нету… – вяло сопротивлялась Ирина Сергеевна.
– А-а, золотая, денга мало надо. Десять рублей дай мне подержать – и все… Не для меня – для ворожбы нада… Скажи, мушщина твой… блондин?
– Светленький… мальчик он еще.
– Аи, вижу твоего мальчика, сестра, аи вижу… – наседала цыганка. – Плохо ему сейчас, а будет еще хуже, если я не паваражу! Дай денгу – пагадаю – отдам. Мне твои денги не нада – мы, цыгане, богатые! Лошадям своим золотые зубы ставим – зачем мне твои копейки?
Ирина Сергеевна достала из сумочки маленький потертый кошелек. Выгребла щепотку мелочи, вынула старательно сложенную вдвое последнюю оставшуюся до получки десятку, протянула ее цыганке.
– Вот. У меня больше нет. Только вправду верните, а то жить не на что.
Цыганка взяла купюру, дунула на нее, расправила, тряхнула презрительно.
– Э-э, денга нет – и это не денги! Дай руку!
Схватив тонкие пальцы Ирины Сергеевны смуглой, унизанной золотыми браслетами и перстнями рукой, цыганка провела по ее ладони острым, с траурным ободком грязи ногтем, заговорила быстро, засасывая в омут глаз.
– Рвется он к тебе всей душой. Рвется, молодой твой блондин, да не может пока… Он тебе кто – сын, муж?
– Сын… – заворожено произнесла Ирина Сергеевна, отчего-то поверив вдруг, что вот эта, пахнущая немытым телом и табаком цыганка точно знает сейчас, где томится Славик, предскажет его судьбу, а может быть, и спасет, выручит неведомым, мистическим способом из беды – ведь есть же что-то такое во всех этих наговорах и молитвах, если к ним тысячелетиями прибегают в трудную минуту люди… Просто надо поверить – и все.
– Томится он, рвется, – бормотала цыганка, одной рукой цепко ухватив запястье Ирины Сергеевны, а другой потряхивая хрусткой десяткой – Но не вижу его пока… Легкие деньги, не тянут… А он далеко… Утяжелить надо… Золотом… Оно путь укажет… Дай! – схватилась она за обручальное колечко, на левом безымянном пальце Ирины Сергеевны.
Цыганка завернула кольцо в десятку, зажала в усыпанном «цыпками» кулаке, покачала, взвешивая.
– Вижу, вижу – в чужом доме он… в неволе… Заточили его в темницу, и вырваться из нее он, красавец, не может… Но есть у него две дороги, про которые он не знает. Одна дорога хорошая, другая плохая. Плохая дорога к смерти ведет, а хорошая к дому, к матушке. Я ему хорошую дорогу покажу, нашепчу. Но далеко, далеко… не услышит! Еще позолотить надо. Серги давай! Скорее! – приказала цыганка.