Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
– Не знаю, может, и не граф, а в карцер на пять суток пойдешь. Встань-ка пока вон туда, лицом к стене, – скомандовал Рубцов и, когда заключенный отошел, пояснил в ответ на изумленный взгляд Самохина. – Ты, майор, его постель шмонал? Вот, а как только вы с зэком в санчасть ушли, в камеру начальник оперчасти капитан Скляр влетел. И сразу к шконке. Пошарил рукой под матрацем и достал напильник, тяжелый такой, трехгранный…
– Да не было там никакого напильника, я же смотрел! – сердито возразил Самохин. – Не мог я такую железяку не заметить.
– Мог – не мог, дело не в этом, – усмехнулся
– Так ведь Кречетов в камере один, – уже догадываясь, сказал Самохин, – стучать-то на него некому! А значит, не было в хате никакого напильника! Опер его сам подложил!
– Экий ты… фантазер! – подмигнул Рубцов. – Я тебе, майор, один совет дам. В нашей конторе дело так обстоит, что в кумовские заморочки нам встревать не рекомендуется. Там у них сплошные секреты, агентурные разработки, в общем, ребята пашут на раскрываемость. Хотя многое мне в методах их не нравится. А когда служилому человеку что-то не нравится – выход один: сопи носом и не суетись. Я так и делаю, чего и тебе желаю, если до пенсии спокойно дослужить хочешь…
Самохин внимательно посмотрел Рубцову в глаза, сказал, притворно вздохнув:
– Всю жизнь крутился в зоне как белка в колесе. И вдруг на старости лет покой предлагают. Не знаю, сумею ли… Да и вы, товарищ начальник, не похожи на тех, кто молча носом посапывает.
– Да? – Рубцов потрогал свой крючковатый нос, будто желая убедиться, на месте ли то, чем следует терпеливо сопеть, потом расправил черные с проседью усы, хлопнул Самохина по плечу: – Ладно, передай жулика старшему по корпусу и отправляйся на прогулочные дворики. Сейчас будем очередную партию по камерам разводить. А насчет беспокойной службы нашей мы с тобой как-нибудь в другой обстановке потолкуем…
Из-за свирепствовавший после полудня жары прогулка пошла быстрее. Войдя в раскаленные на солнцепеке бетонные дворики, с лужами вонючей мочи, оставленной предшественниками, зэки уже через несколько минут просились назад, в камеры. Чеграш, тоже одуревший от духоты в полушерстяном, перетянутом портупеей кителе, не возражал, и к четырем часам дня прогулка всех обитателей изолятора закончилась. Режимники отправились в штаб, а Самохин задержался, сославшись на какую-то надобность, и, дождавшись, когда за «группой здоровья» захлопнулась дверь КПП, пошел в корпус, где находилась камера Кречетова.
Старшим по корпусу здесь был пожилой прапорщик Изот Силыч. Наибольшие хлопоты ему доставляли камеры, в которых содержались женщины и несовершеннолетние пацаны. Острые на язык зэчки окрестили прапорщика для удобства произношения Изнасилычем. И по коридору то и дело разносились нетерпеливые требования шалеющих в замкнутом пространстве бабенок:
– Изнасилыч! Дай нитку с иголкой! Изнасилыч! Покличь медсестру! Изнасилыч, тебе бабка минет делает? А то, если хочешь, я научу…
Несмотря на зловещую кличку, Изот Силыч был толстеньким, лысым и вполне добродушным стариком. Его затасканный
Зэчек, среди которых попадались татуированные с головы до пят, прошедшие огонь и воду оторвы, прапорщик звал «девоньками», «бабоньками», а в присутствии лысого старичка корпусного какая-нибудь Маруха, впервые севшая еще при сталинском режиме, выплевывала из обветренных губ замусоленный чинарик, шмыгала носом и действительно становилась похожей не на проведшую за решеткой три десятка лет каторжанку, а изработавшуюся, света не видевшую из-за скотины, огородов, своры детей и внуков сельскую старушку.
Женские камеры всегда были самыми беспокойными в СИЗО. Оказавшись под арестом, в неволе, женщины будто теряли свое естество и, перешагнув последнюю нравственную грань, становились вовсе невыносимыми, неуправляемыми порой, способными затеять скандал и драку по малейшему поводу, и умение Изнасилыча ладить с ними, успокаивать и смиренно выслушивать бесконечные претензии, оскорбления в адрес тюремщиков от горластых баб было в здешних условиях бесценным качеством.
Самохин застал корпусного в тесной комнатенке, расположенной посередине коридора с женскими камерами. Сбросив китель, старик сидел в мятой форменной рубахе без погон и галстука, расстегнувшись по причине жары до пупа, блаженно жмурясь, прихлебывал из большого фаянсового бокала черный смоляной чай, то и дело утирая блестящую от пота лысину клетчатым носовым платком. Увидев Самохина, прапорщик радушно указал на привинченный к полу табурет.
– Садитесь, товарищ майор, чайку выпейте. В такую духоту чай – первое дело!
– И в холод, – поддакнул Самохин, – и в жару. Универсальный напиток.
– Вот заварочка, в эмалированной кружечке, – потчевал Самохина корпусной, – сливайте до конца, не стесняйтеся… Как говорится, не каждому фраеру «пяточка» достается…
Самохин, сцедив через самодельное ситечко из мелкоячеистой капроновой сетки в желтоватый от времени стакан заварки, добавил кипятка из полуведерного алюминиевого чайника, который приветливо пыхтел на электроплите, пристроенной на широком подоконнике забранного толстой проржавевшей решеткой подслеповатого от многолетней грязи и копоти окна.
– Сразу видно старого конвойника, – удовлетворенно сказал дед, указав на стакан Самохина, – а то некоторые не чай, а мочу какую-то, прости господи, пьют, жиденькой заваркой только подкрашивают. А это – настоящий «купчик». В нем главная сила! Я без малого тридцать пять годков по этим продолам топаю. Все, с кем служить начинал, на пенсию вышли да поумирали уже. И то, воздух здесь, в тюрьме, шибко вредный. Если со стороны присмотришься – из всех корпусов дым валит, в камерах и вовсе не продохнуть, а мы, надзиратели, как раз посередке! Опять же, микробы разные… Потому и не живут долго тюремщики. А меня ничто не берет! Чаю много пью, он всю заразу из организма выбывает… Хочешь конфетку?