Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
Рубцов досадливо мотнул головой:
– Да иди, ладно. Черт знает что! Одни инвалиды сидят, другие их охраняют!
Медицинская часть следственного изолятора находилась в другом корпусе, и, чтобы попасть туда, требовалось выйти на улицу, пересечь внутренний двор.
Кречетов шагал неторопливо, сцепив крупные, сильные кисти рук за спиной.
– Стоять. Лицом к стене, – завидев впереди сотрудника, тоже конвоирующего заключенного, скомандовал майор, и Кречетов отвернулся, безучастно уставился в стену. Проходивший мимо разбитной, густо усыпанный татуировками зэк, узнав бизнесмена, бросил сквозь
– Тебя уже по хатам ищут, козел. Придержи метлу, если жить хочешь… – и тут же скукожился, получив удар дубинкой по шее от своего конвоира.
– Пошли, – приказал Кречетову Самохин и спросил с любопытством: – Что это на тебя братки местные окрысились? Ты вроде не урка, по другой части… работал.
– Я тоже так думал, – пожал плечами бизнесмен, – оказалось – по этой… За то и сижу.
Держась на пару шагов позади, майор смотрел ему в спину и пытался угадать, что творится в душе у этого вальяжного, холеного мужика, успевшего вкусить от жизни благ, каких Самохин и вообразить-то не мог. Таким, как Кречетов, в отличие от составляющих большинство населения СИЗО, для которых тюрьма – дом родной, втройне тошнее неволя. Майор оценил своеобразное мужество бизнесмена, с которым держался тот, оказавшись сейчас на самом дне человеческого бытия…
Тюремная больничка занимала отдельный продол и отличалась от прочих коридоров корпуса выкрашенными в белый цвет решетками и дверями палат-камер. Самохин завел Кречетова в специально приспособленный для ожидающих приема врача заключенных пенал, сваренный из тонкого листового железа, тоже выкрашенный белым больничным цветом, захлопнул дверь, запер замок и отправился искать доктора.
Дверь одной из камер была открыта. Придерживающая ее дежурная контролерша с любопытством заглядывала внутрь. Самохин подошел ближе. Врач, толстый, лысый, в накинутом поверх форменного кителя изрядно мятом халате, осматривал больных. Голые по пояс пациенты старательно дышали, подставляя татуированные груди и спины под фонендоскоп, с готовностью демонстрировали доктору нечистые, с коричневым чайным налетом языки и впалые, будто приросшие к позвонкам животы.
– Не, доктор, вы, в натуре, присекайте, от меня ж одна арматура осталась, – канючил особо опасный рецидивист, поддерживая обеими руками норовящие соскользнуть широкие, не по размеру, полосатые штаны. – Чахотка в последней стадии. До зоны не успею доехать – хвоста нарежу. Вы бы меня актировали опять, что ли…
– Нет, ты, Брылев, как маленький! – возмутился доктор и, заметив Самохина, обратился к нему, будто призывая в свидетели: – Вы представляете, товарищ майор, что делает? Я этого вот обормота, Брылева, три месяца назад актировал, как умирающего от туберкулеза. И что вы думаете? Что ты, умирающий Брылев, отчебучил на воле?
– А че? – скривился зэк. – Я, што ль, виноват? Мне участковый подляну подстроил, чтобы «особняка» со своей территории сбагрить…
– Ага! – усмехнулся врач. – Ты, вместо того чтобы спокойно помереть… Исповедоваться, что ли… Грехи замолить… В первый же день напился и соседу бутылкой башку проломил…
– Да че сосед, че сосед, – возмутился зэк. – Я этого соседа по зоне, в натуре, знал. Козел он, а не сосед… Это наши с ним дела, а меня опять сюда, на нары кинули. Че теперь, в тюрьме,
– Не ты первый, не ты последний, – успокоил его доктор, – похороним по-человечески. Костюмчик полосатый, с новья, выпишем, тапочки кожаные, обрядим, как херувима…
– Ладно, – вздохнул обреченно зэк, – теофедрину назначьте, а то дышать нечем. Или по вене чего… путного. Хоть перед смертью мультики посмотреть…
– Подумаю, – пообещал доктор и, хлопнув добродушно зэка по костлявой спине, распорядился: – Одевайся, бандит. После обеда на рентген пойдешь. Мне даже самому интересно, чем ты живешь? Легких-то не осталось уже… Закрывайте! – махнул он рукой дежурной, покидая камеру, и обернулся к Самохину: – Что хотел, майор?
– Зэка привел показать, жалуется на боли в сердце.
– Что это вы в режимной службе такие добрые стали? Сейчас фельдшера на коридорах обходы делают, сунули бы ему пилюлю какую-нибудь… У меня, может, тоже сердце болит, глядя на этот бардак в стране. Знаешь, как зэки его называют? Всесоюзная послабуха, во! Курю по две пачки в день – а куда денешься? Организм требует.
– Много требует, – ухмыльнулся Самохин, – у меня тоже полторы пачки «Примы» уходит.
– А я и сам вон какой, – обвел пространство вокруг себя, показывая воображаемую толщину, доктор, – сажусь дома пельмени есть – не меньше сотни за раз. Да еще таких. – Рыбацким жестом он отмерил пельмень величиной с ладонь. – Водки тоже – если меньше бутылки на нос, даже за стол не сяду, и не уговаривайте! Пачкаться не хочу! Зато двадцать лет в заразе этой, тут же микробы, как в бульоне, в воздухе кишат, – и ничего Здоров.
– А меня жена укоряет, – поддакнул Самохин, – толстеешь, мол. А толстые долго не живут. Диета и спорт жизнь продляют.
– Да на хрена нам с тобой, майор, старым тюремщикам, такая жизнь! – весело возмутился доктор. – Чем диетами да физзарядками себя мучить, лучше прожить в свое удовольствие, сколько на роду написано, и в ящик. И голову ни себе, ни людям не морочить!
– Хороший вы доктор, правильный! – похвалил собеседника Самохин. – Не то что другие… Только и гундят: это нельзя, это вредно…
– А я, майор, врачам вообще не верю, – то ли в шутку, то ли всерьез заявил доктор, – потому что медицина – это все-таки не наука, а искусство. По науке «особняк», которого я при тебе смотрел, еще полгода назад помереть должен был. А он – на тебе! – живет, скандалит, преступление новое совершил… Ну, где твой болезный?
Самохин отомкнул дверь пенала, поманил пальцем Кречетова. Тот вышел, зажмурившись от яркого после темноты «отстойника» света.
– А-а! Знакомая личность! – удивился доктор. – А я только сегодня про вас, Кречетов, статью в газете прочел.
Интересно, ручки золотые на дверях в квартире – это для красоты, или как?
– Для самоутверждения, – скупо проронил Кречетов.
– Ну-ну, – усмехнулся врач, – кто чем утверждается… Пойдем, дорогой ты наш, бесценный, в приемную, глянем, что там у тебя барахлит…
В кабинете доктор долго слушал Кречетова, поднося стетоскоп к его мощному, но уже безнадежно заплывшему жирком торсу, потом стучал по груди сильными волосатыми пальцами, уложив на кушетку, мял живот, измерял артериальное давление и наконец махнул рукой: