Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
новокаина. – «Ничего, бабы в гинекологии всю кровь теряют и за неделю
восстанавливают, – сказал Пульников. – Заживёт как на собаке. – Он нашёл сосуд,
крепко перехватил зажимом. – Ты меня слышишь, Ерохин? Эй, друг Ерохин,
слышишь?» Он не отвечал, и нос уже заострился.
«Щеголихин, идите на моё место! А я встану за инструменты». – Глухова
повернулась от операционного стола, тяжёлым бедром зацепила мой столик так, что
зазвенело всё. Я быстро шагнул на её место
уже стряслось и, пожалуй, непоправимое. А тут как раз открылась дверь
операционной, и возник тот старик с грыжей, руки на животе. Христос воскрес. –
«Доктор, а куда мне идти?» – он всё ещё был под действием пантопона, блукал по
коридору, рад был, что жив остался, его в палате пугали вчера, что обязательно
зарежут. – «На свободу иди, дед, прямиком!» – крикнул ему весёлый не по
обстановке Пульников. Картина вышла нелепая, нехирургическая, вообще не
медицинская. Неожиданно взвизгнула Глухова и зашлась в мелком хохоте, замахала
руками, не могла себя удержать, у неё полились слёзы, истерика самая натуральная.
Пульников заорал санитару, чтобы тот позвал кого-нибудь из персонала, быстро!
Тот затопал по коридору, появилась Светлана Самойловна, в руке ватка с
нашатырным спиртом, сразу дала начальнице стационара понюхать, потом к
Ерохину, он не отвечал, пульса не было, зрачковый рефлекс отсутствовал. – «У него
шок»,– сказала Светлана Самойловна.
Ясно мне, от потери крови. Сделали адреналин, кофеин, подняли ему ноги
кверху, туго обмотали резиновыми бинтами от пяток до ягодиц, чтобы улучшить
кровоток к сердцу, камфору ввели, кордиамин – нет пульса. Лицо белое, глаза впали,
видно, что уже всё, амба. Освободился.
Пульникову оставалось до свободы семь дней. Можно было не спать, не есть,
не пить, и дождаться. В отказчики пойти, в Шизо сесть, отлежаться на нарах,
отсидеться на параше, – всё на свете можно было пережить, от любой
неприятности, неожиданности увильнуть, сквозануть, – от любой, кроме той, что
замаячила с момента смерти Ерохина на операционном столе, да ещё после такого
пустякового ранения.
К вечеру стало известно, по Ерохину заведено дело в оперчасти. Того хмыря,
что его пырнул, тут же и задержали. Сидит несчастный в изоляторе и не знает, как
круто изменилось его будущее с нашей помощью. Если вчера ему полагалась статья
за телесные повреждения до пяти лет, то сегодня – уже убийство да ещё лагерное,
вплоть до расстрела. Правда, есть нюанс – больной скончался в больнице.
Утром вызвал нас к себе капитан Капустин, Пульникова и меня, – что вы там
вчера наколбасили? Не могли перевязать артерию, про ваше головотяпство уже
известно в Соре, завтра в Красноярске будут знать. Бандиты режут, а хирурги в
санчасти дорезают. Как вам доверять операции? Вы угробили человека, с пустяком
не могли справиться. Читал нам нотацию довольно долго, но как-то механически,
по принуждению, за его понятной досадой скрывалось что-то ещё. – «Идите,
пишите объяснительную». – «Гражданин капитан, мне осталось всего семь…» –
«Идите и пишите!» – загремел капитан.
И пошли они, солнцем палимы. Снова мы с Пульниковым в одной упряжке,
решаем одну задачу, как сформулировать выкрутас. Прав Волга – если зека хнычет,
киснет и дни считает, обязательно фортуна к нему задом повернётся. Он же, Волга,
бросил нам соломинку для спасения – кто из вольняшек участвовал в операции?
Отвечаем – Глухова. А какого хрена вы молчите, она главное ответственное лицо –
раз, она трепанула обо всём мужу – два, а майор Глухов поднял хай на всё
управление, он хочет сбросить Капустина и поставить на его место свою жену. Надо
её притянуть, приковать цепями к этому делу. Волга меня поражает, все его догадки
абсолютно в масть, тоже талант, очень похожую картину нарисовал. Глухова
действительно доложила Капустину так ловко, будто в операции совсем не
участвовала. А у Пульникова одна песня: не хочу сидеть третий срок. Будем
говорить, что ведущим хирургом была Глухова. Не будем писать никаких
объяснительных. Есть история болезни, там всё указано, есть операционный
журнал.
Хватились, нет операционного журнала, Глухова забрала. Вчера мы были
замотаны, но Пульников будто чуял, сел и успел всё записать, показания,
консилиум, предложения Бондаря и самой Глуховой, ход операции, кровопотерю, не
забыл указать, что шок развился стремительно, и ещё, что нет у нас ни крови, ни
заменителей.
«Ты согласен, Женечка? Будем говорить, что главной фигурой на операции
была Глухова, ты согласен?» – Я-то согласен, да что толку. Все знают, хирург один –
Пульников, остальные только помощники. Кто поверит в нашу туфту? Враньём
только озлобим всех. – «Ничего не надо выдумывать – сказал я. – Мы и так не
виноваты». Нет, хирург сразу руками машет, не хочет слушать. – «Ты же без пяти
минут врач, Женя, ты порядочный человек, разве порядочные так делают?»
Пульников пошёл жаловаться. На меня. Блатным. Больше некому меня
урезонить. И опять Волга учит меня уму-разуму: «Ты должен сказать два слова –
оперировала Глахова. Ты же умный мужик, волокёшь, что к чему, неужели не ясно?