Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
в институте, был общественником, старостой, заправилой. Так не пора ли тебе в
новой среде стать отличным лагерником, классным хмырём на восторг всем? Не
дано. Воспитание не позволяет, я крестьянский сын, чуть что – в угол, и не просто
так, а на колени. Того нельзя, другого не смей, то стыдно, другое позорно. В школе я
был окружён стеной лозунгов и цитат. Жизнь нам даётся один раз, и надо прожить
её так, чтобы не было мучительно больно за свои
только так жить, и уверен был, что у меня получается. Но вот Суханова, старая
большевичка, увидела меня совсем другим. Расскажу как-нибудь потом, найду
момент, а пока – всё, чем она клеймила меня, подтверждается фактами. Я был глуп
и туп, не верил, что это она меня в Сибирь отправила. Думал, всё по моей воле
случилось, я сам напросился на арест и суд, такова судьба моя, – чушь. Она всё
сделала, и очень легко – депутат Верховного Совета Казахской ССР, большевичка с
1919 года, сражалась в отрядах ЧОНа, громила басмачей, кулаков, всякую нечисть,
громила-громила, только хотела передохнуть, а тут и я появился. «Путаясь в соплях,
вошёл мальчик».
Что мне делать сейчас, кто скажет? Хорошо было ходить на общие. Киркой
помахал, тачку покатал, баланды поел – и в лагерь, поужинал – и спать. Не мытарит
тебя никто и ничто, от усталости в душе пусто, хоть шаром покати. Зека спит, срок
идёт, и нет никаких проблем. А пока зека не спят, надо зайти к Феферу в колонну,
где 58-я.
5
Александр Семёнович сидел уже второй срок. Сначала его судили вместе с
маршалами и комбригами, хотя он был не военным, а молодым учёным-
металлургом. Лагерь его не исправил, в войну Феферу добавили ещё десять (за
отзыв о нашем отступлении до Волги). Сейчас он заправлял лабораторией на БОФе
и жил во второй колонне в отдельной кабинке со Спиваковым, инженером из
Москвы. Захожу, у них жарко, душно, хотя форточка настежь, печка общая с
бараком. Сидят в нижних рубахах, как в бане, и играют в шахматы, причём оба с
повязкой на левом глазу. – «Женя, салют, где ты пропадаешь! – закричал Фефер. –
Сядь, пожалуйста, проиграй этому чудаку партию, Богом прошу!» – Александр
Семёнович снял повязку из полотенца обеими руками, как снимают шлем
фехтовальщики.
Спиваков кривой, на глазу у него чёрный лепесток на шнурке, вид как у
адмирала Нельсона. В зависимости от настроения он говорил, что глаз выбили на
следствии, в другом случае – на войне, в третьем – он сам выбил глаз следователю,
о чём известно всей Лубянке, не такой он слабак, чтобы какие-то церберы лишали
его органа зрения. Внешне он сморчок сморчком, но действительно злой, такому уж
если выбивать, так сразу оба глаза. Он филолог-литературовед, но выдаёт себя за
инженера-нормировщика, и у него получается. В тюремной камере он всех
обыгрывал в шахматы, но Феферу, как правило, проигрывал, пока не нашёл
причину – одним глазом нельзя сразу окинуть взором всю ситуацию но доске,
поэтому партнёр должен занять равное положение. Фефер вынужден был всякий раз
надевать повязку, но Спивакову это не помогало, и он злился вдвойне, находя новые
и новые причины своего поражения: «Ты нажрался чесноку, жидовская морда! –
кричал он на Фефера. – Не дыши на меня, я вынужден задницей смотреть на
фигуры». Если Фефер отказывался играть, Спиваков изводил его, канючил, мог
заплакать. Шахматами он отгораживался от печальной действительности, забывал
про лагерь, про свои двенадцать лет впереди. Когда я увидел, как два циклопа сидят
лоб в лоб за шахматами, я воспрянул духом – смотри, вот люди, вынесли куда
больше твоего, однако сидят и играют. «Я таких гроссмейстеров, как Фефер, видал
в белых тапочках, – сказал Спиваков. – Если играть на интерес, я его без штанов
оставлю, век свободы не видать!» – «Старый ты сифилитик, мне прислали «Огонёк»
за два месяца, «Литературку», дай возможность почитать прессу». – «Читай вслух,
пидарас! – приказал Спиваков. – И выговаривай букву «рэ».
Такая у них любовь. Добавить чего-нибудь к россыпям лагерного глумления
мне было нечего, я достал носовой платок, молча перевязал один глаз и сделал ход
Е-2 – Е-4. Фефер пересел на свой топчан, зашуршал газетами и запел: «Приморили,
падлы, примори-и-ли…» Спиваков хоть и блажил, но за доской следил зорко, а я не
мог сосредоточиться и начал быстро проигрывать. Тем не менее, он начал меня
хвалить гекзаметром: – «О, юноша бодрый и жизнью вполне довольный, у вас
стратегическое мышление, вы думаете вперёд ходов на десять, верно я говорю?» –
Чем больше я давал зевака, тем выше ставил он мои способности.
«Если будет что-нибудь про Казахстан, – попросил я, – не пропустите,
Александр Семёнович». – «У них там единственное приличное место, – Карлаг», –
сказал Спиваков и срубил у меня фигуру.
Фефер начал политинформацию: «Назым Хикмет вернулся из Болгарии, где
видел портреты Сталина на каждой стене, слова Сталина в каждой книге, любовь к