Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
Но это ты так думаешь, а другие сами бегут с азартной кляузой, счёты сводят, зло
своё на других срывают. Есть такие, что и в самом деле помогают разоблачать
преступников. Есть и хитрецы, пообещают, лишь бы кум отстал, и увиливают.
Только ты один не хочешь, не можешь, не желаешь. Зачем начальству такой зека
несознательный, трудновоспитуемый? Дали тебе восемь лет – мало, судя по всему,
не успеешь исправиться, нужна добавка для перековки.
мы всё сделаем для твоей безопасности. Он считает, я боюсь расправы, пришьют
стукача, и всё. Но я знаю, уверен, если бы согласился, никто бы меня не уличил, не
расколол. Я бы всё сумел, я бы назвал донос донесением, рапортом, облагородил бы
это чёрное дело. Я бы как мушкетёр, сразу нашёл, в какое дупло спрятать, каким
почерком написать, какую миледи привлечь. Поиграть с жизнью, поиграть со
смертью, это же интересно! Послал бы он меня в Соединённые Штаты разведать,
какую они там бомбу сварганили, я бы секунды не колебался, хотя у них там стул
действует с киловаттами.
Но только не здесь. Все мои предки, отец и мать, и деды мои, и бабки мои
страдали как раз вот от Дубарева и его сподвижников, от партийцев, гэпэушников,
энкаведешников. У меня в печёнках, в селезёнках сидит вся эта камарилья, хотя я
забываю, слава Богу, и отомстить не мечтаю. Я был и остаюсь вечной жертвой
доносов. Помню партийного Хведько в деревне Курманкаево, он заложил моего
отца и деда в 35-м году, и пустил нас по миру. Дубареву важно заполучить такого,
кому доверяют все, – и вольняшки, и зека, и политические. Но доверяют потому, что
знают, я не продам.
Обидно всё-таки, когда кто-то тебя не любит и подробно о тебе докладывает.
Досадно, что я не могу отомстить, только гадать буду, сколько мне намотают, хотя
клятвы себе даю ничего не бояться и жить по-крупному. Как князь Андрей
Болконский, из «Войны и мира», Печорин Лермонтова или Григорий Мелехов из
«Тихого Дона», а также Павка Корчагин. Хотя Павка пошёл бы к Дубареву без
приглашения, потребовал бы пистолет и перестрелял бы всех подряд, как блатных,
так и политических.
Одни живут по писаному, другие, как им прикажут, третьи, куда кривая
вывезет. Кто счастливее? А я не хочу жить как все, и не буду. Дубареву нетрудно
было агитнуть кого-нибудь из политических, у них сознательность выше, многие из
них жаждут доверия именно чекистского, советского, они собирают и помнят
моменты, словечки, факты, когда лагерный кум назвал его, к примеру, товарищ
сказал что-то секретное, сугубо партийное, не каждому зека доступное. Своего рода
сдвиг в психике. Если бросить сейчас клич но лагерю: кто готов жизнь отдать за
Иосифь Виссарионыча? Первой ринется на зов именно 58-я. Кроме бандеровцев,
конечно, и власовцев. Политическому, бывшему партийцу, даже во сне, хочется
доказать, что он не враг, не японский шпион, никогда не был ни в правом блоке, ни в
левом, он не позволит себе даже тени улыбки ни анекдот с душком. Я не знаю, как
назвать этот синдром, пусть учёные-психиатры признаки соберут, обобщат и
поставят диагноз. 58-я очень любит вспоминать, как уже после суда в тюрьме или
на эвакопункте особого назначения, им была доверена та-а-кая работа, на которую
вольных пускают после двадцати анкет. Или как он попал на урановый рудник, и
ему подчинялись штатские с пропуском от самого Берия, – взахлёб рассказывают,
на губах пена от гордости. Возможно, комплекс неполноценности, вколоченная в
хребет вина и лихорадочный поиск самоутверждения. Скажи такому политическому,
вы здесь по ошибке, вы настоящий коммунист, вы обязаны выводить врагов на
чистую воду и корчевать деклассированный элемент, – и всё, человек мобилизован и
призван. В одном спасение – не разрешают кумовьям формировать корпус стукачей
из 58-ой. Впрочем, кто его знает, марксизм не догма. У старых большевиков было
благородное отвращение к филерству, но ведь тогда был царский режим, а после
революции они стали филерами чекистов.
Свежо, морозно, дышал бы и дышал. Смотрю на небо, может, Бога увижу…
Смотрю на сопки, на тайгу, облака идут в холодной голубизне. Всё-таки всегда есть
проблески, мгновения счастья. Меня, зверя, выпустили из клетки, и я уже дышу и
надеюсь. Dum spiro – spero. Не трогайте вы меня, я ведь никого не трогаю, не гоню,
не казню, наоборот, всем помогаю.
Кто скажет, что такое донос, биологическое явление или социальное?
Стремление сожрать собрата явно зоологическое. Стремление поддержать порядок
в лагере – социальное, хотя и с помощью той самой зоологии. Я не могу стучать на
ту жизнь, которой сам живу, на самого себя не могу стучать. На таких, как я, можно
положиться хоть кому. Хорошо это или плохо? Разумеется, плохо, а в условиях
классовой борьбы – очень плохо и даже преступно. Я никого не выдам. Ни вора, ни