Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
отлично, не порезал пальцы и не ввёл себе вирус гидрофобии.
Был в лагере терапевтом, начал работать хирургом, почему бы не овладеть
ремеслом прозектора?
На вскрытие пожаловал Комсомолец, молодой кум из новеньких, блондин,
спортсмен, на кителе комсомольский значок, фамилия Стасулевич. Он прибыл к нам
после милицейской школы и с первых дней начал шустро проявлять себя, гонялся
по лагерю за отказчиками, остановит, возьмёт за пуговицу и начинает
где твоя сознательность? С ходу ему прилепили кличку. Как-то пришёл к нам в
больницу и сказал примечательную фразу: лишение свободы способно не только
исправлять осуждённого, но и развивать антиобщественные черты его личности.
Зачатки такие у меня всегда были. А в общем, Стасулевич не лютый, вполне
симпатичный, и фамилия не плебейская, удивительно даже, как его приняли в
милицию.
Пошли в морг. Пульников начал меня перед Комсомольцем нахваливать –
оставляю вам своего достойного ученика, у него твёрдая рука, зоркий глаз, он
грамотный врач, вы не смотрите на его формуляр, он уже перешёл на пятый курс,
когда его забрали. Начал я с черепа, как положено, хотя мы головы не касались, но
так надо. Делаю круговой распил. Твёрдая, надо сказать, черепная кость, пила идёт
как по железу или саксаулу сухому-пресухому. Над бровями, над ушами, через
затылок делаю аккуратную шапочку, чтобы не повредить мозговые оболочки.
Вставил в распил расширитель и дёргаю – не так-то просто, кое-как оторвал
крышку с хрустом, не успел поймать, и она покатилась по полу, брякая, как черепок
разбитого кувшина – вот тебе первый промах, не мастер. Комсомолец пишет.
Пойдём дальше. Провожу широким ножом от подбородка до лобка, вспарываю
внутренности. Подробности лучше опустить. Печень в норме, селезёнка в норме,
посмотрим, что так с почками. Перед трупом нет той растерянности, как перед
живым, когда видишь кровь, слышишь, как бьётся сердце, ткани пульсируют, жизнь
трепещет в твоих руках. В морге уже ничего не пульсирует, можешь, не спеша всё
рассмотреть. Справа почки не оказалось. Ищу-ищу – нет почки. Либо врождённая
аномалия, либо я по неопытности не туда полез. Обшмонал все внутренности, –
даже следа никакого. Это же позор, не могу найти почку. А хирург меня так
нахваливал.
«Что там у вас?» – Комсомолец переминается с ноги на ногу. Холодно в
морге, карандаш у него в варежке, а мои руки только в резиновых перчатках, но мне
не холодно, у меня цыганский пот на лбу. Диктую: «Правая почка отсутствует».
Комсомолец пишет, и я вижу, как пригнулся к столу и застыл Пульников – он уже
обо всём
собственноручно вчера перевязывал, убеждаюсь – левой почки нет. Культя есть,
надёжная, наша, операционная, ни один шовчик не разошёлся, ни один узел не
развязался, я буду отличным хирургом, но! Большое «но».
Комсомолец замёрз, зубы клацают, ждёт, ну что так у вас ещё? «Левая почка
отсутствует», – говорю я и соображаю: Мулярчик этого бы не сказал. «Левая почка
отсутствует, – повторил за мной Комсомолец. – Разве так бывает?»
Молча вскрываю мочевой пузырь, вместо трёх отверстий вижу два и
соображаю, у парня была врождённая аномалия, он родился с одной, удвоенной
почкой. «Сколько у человека почек?» – спросил Стасулевич. Хирург уже поднялся
на цыпочки, бледный, старый, лицо как из теста. Ему оставалось уже тридцать семь
дней. «Подними брюшину, вон ту часть! – скомандовал он. – Отверни тонкий
кишечник! Не умеешь вскрывать, а берёшься!»
Я стою, соображаю, как вывернуться, а он на меня все шары валит. У меня
руки задрожали от бешенства. «Мы удалили почку! – заорал я – Единственную!»
Пульников завизжал: «Ты думай, что говоришь! – Он студент, понимаете? У него
диплома нет!» – «Есть предложение успокоиться, – сказал Стасулевич весело. –
Сколько почек у человека, зека Щеголихин?» – «Понимаете, гражданин начальник,
здесь врождённая патология. Бывают случаи. В Берлинском музее есть телёнок с
двумя головами». – Я с трудом говорил, я психанул удивительно быстро, будто
полыхнула искра по бензину. Я был недоношенный врач, но я хорошо помнил
анатомию. Вериго, например, тоже окончил четыре курса, их так и называли тогда,
зауряд-врач, вручили диплом, нацепили шпалу в петлицу – и на фронт.
«Хирург допустил ошибку?» – голос Комсомольца суровый. Обращается он ко
мне. Сейчас я прозектор, ставлю окончательный диагноз, выношу приговор
лечащему врачу. У меня уже псих прошёл, я начал вдумчиво излагать то, что нас
могло спасти. Больной погибал от застоя крови в портальном круге. Нам его
доставили в стационар еле живого. Мы срочно взяли его на операцию по
жизненным показаниям. Он уже был не жилец, – я перескакивал с латинской
терминологии на житейские понятия.
«Всё подробно записано в истории болезни», – перебил меня Пульников.
«А если бы не удалили?» – резонный вопрос. Комсомолец спрашивал только
меня, хирурга он совсем не слушал, будто поставил на нём крест. – «Он бы всё