Небесные верблюжата. Избранное
Шрифт:
— Мы вам поможем в этом.
Новый пациент говорит, что ему узко и напротив курятник. Мы боимся, что припадок возобновится.
Пациент № 5. Опять уверяет, что гиацинты на клумбе — цветы его жены, и плачет.
— Пересадите его против курятника, а № 6 — против гиацинтов, т. е. против пожара.
Сторож в недоумении.
— Ну да, т. е. вообще против гиацинтов, а того поближе к курятнику.
— Ах сударь, но ведь ее нельзя было спросить. — У нее сломана шея.
— Сломана шея? Но это значит было плохо устроено.
— Плохо устроено?
— Ну да, в противном
— Мы, очевидно, не понимаем друг друга.
Венеция Врубеля
Уже расплавленный яд восторга проникнул в жилы. Зажглись влюбленные сказки и баллады алчной ночи. Все трепещет и дрожит, и в глазах сверкнули драгоценности. Ловчие взоры притягивают встречи; искры встреч — взгляды…
Бархат и игра в золото чудовищ. Бледное лицо озаренное желаньем — сверкающими губами. И ропща уходит вниз чудовищный трепет; в шлюзы ворот и переулков… И опять снова закипают мосты и площадь…
Вверху под аркой воспаленное небо.
Сквозное окошко
Сквозь двусветную светелку светит серебряное солнце. (Рядом на сосне корона). Тонкие жердочки переплета окна, чуть желтые — струны оконной музыки, и серебряные ветви сосен сквозят.
Есть серебряная страна.
Сквозь окно это смотрят в серебряную страну. Стекло находит на стекло и от этого случилась (происходит) просвечивает серебряная страна, серебряные ветви. И если смотреть на окошко и твердить: сосна, сон, сага и серебро и свет, твердить, совсем не думая, что говоришь — север, солнце. И некоторые норвежские слова Сольвейг, Сольгауг, Свангильд и еще счастливчик (счастье). Все это вместе в этом сквозном двусветном окошке.
Махатма
И не отводя глаз от моих глаз стал удаляться (в пространство). Хочу полететь с ним — раздалось во мне, — и сейчас же мы стояли у гигантского куста, густо одетого от самой земли большими лапчатыми листьями, совершенно мокрого от росы, на песчаной дорожке. Песок тоже был сырой и золотили все уже утренние лучи.
Она подумала — ведь мне запрещено летать с незнакомыми, но так как он продолжал смотреть на меня взглядом длинным (дивным) — поняла, что мелочность во мне и сюда не подходит.
Я стояла среди ночи на плоской набережной какой-то реки (река струила лунный свет). Плиты были похожи на европейские, но в одном месте разошлись и оттуда росла кривая бледнолистная пальма — темная в ночном синем сиянии. Это восток опять.
Индус белел неподвижно в (лунном) отдалении.
Потом сделал знак и мы уже были опять в утренних горячих лучах спутанной опушки — точно Джунгли — на вьющихся растениях были большие розовые цветы. Только что до всего дотрагивались теплые утренние лучи — и вот начали запевать птицы. Они не чирикали и не щебетали, как наши, это были звучные свисты и гортанные крики, точно крики попугаев, но не грубые, они были очень гортанны и звонки — резки, но необыкновенно прозрачные и блестящи,
Индус приблизился и поманил меня. Я двинулась за ним — перед мной из темного (черного) дерева Будда со сложенными руками сидел на очень узенькой высокой колонне рядом, разубранная скульптурой точно новая, но полуразвалилась — подумала, наверно разрушили ядром.
Я заснула на минутку, но опять увидела глаза добрые и сейчас же настал полет, полет вверх. Остановились. Это было на неизмеримой высоте слегка светящемся эфире небесной светлой ночи, тогда у индуса на голове стала розовая звезда, весь он окружился сиянием, нежным и розовым, как утренняя звезда на голове его. Вот ответ на то, что он хороший. Рядом появился Вильгельм, и они соединили спущенные руки. У индуса рука (оказалась) маленькая необыкновенно, красивая и очень темная (смуглая) и держала большую светлую исстрадавшуюся руку Вильгельма. Они глядели друг на друга, и светлый своим обычным чудаческим (размахайским) движением слетел вниз, оставляя светящийся (священный) голубой лик.
«Молоденькая ель несет высоко, гордо свой крест…»
Молоденькая ель несет высоко, гордо свой крест. В ней чувство юной, нежной жизни. Даже страшно, когда почувствуешь, поймешь ее движение. Это существо переживает свое воплощение с такой силой духа и плоти в движении, и никто этого не видит.
А эти радостные нагибы молодых, пьяных от богатой хвои сосен, в плавящем потоке творящего ветра! какое сумасшедшее веселье! какой бешеный танец!
Как будто земля вдруг открыла свою несущуюся быстроту в пространстве!
Старые исполины, переносящие жизнь своих ветвей, свое последнее тепло к верху, оставляют все ниже и ниже ряд холодных, голых, уже умерших членов.
У людей в старости вся жизнь уходит вверх, в глаза. Гаснут даже самые важные черты духа в лице, но все тепло, вся последняя устремленность — в глазах.
Что за радость, что за право? Это радость и право кротких. Радость жить. То, чем я утешаю покинутых и обманутых детей.«Гадали над сиренями доверчиво зарумяненными…»
Гадали над сиренями доверчиво зарумяненными. Точно ходили друзья и заветы прошептали друг другу и скрепили тишину тем, что знают верующие посвященные и давшие обет.
Так было глубоко розовое приветствие за сеткой голых сиреней.
Вошел посвященный и сел на камень.
Кругом лег чухонский пустырь. Древний узор чертили на деревьях, каменьях мхи.
Вехами древних годов стояли верные можжевельники. Спелый июльский воздух, горький немного от горьких ольх.