Небесные верблюжата. Избранное
Шрифт:
Она встретила и проводила меня тупым обидчивым взглядом. «Не знай!»
Точно мое приказание не относилось к ее прямым обязанностям.
–
Посовалась… Ушла.
И вот вчера вечером началось. С чего? Она спросилась уйти со двора (ей так хотелось погулять с подругами). «Прекрасно, Лиза. — Идите»… Я вечером предвкушаю ее прогулку! И сама я также пойду скоро, завоевывать здоровое свободное удовольствие! Нет невозможного, когда хочется! Как прекрасно все, что имеет цель и бодро и весело доводится до конца.
Она одевает воротничок.
–
Красноватый забор фиолетово стемнел. Темные, темные массы листьев, прохладная дорожка светлеется продолговатым пятном.
Да, не ушла… Я видела… посовалась бесцельно злобно перед воротами… и не ушла! Озлобилась — и много дела. Да ведь я ее отпустила! Это бессмысленно, она просто не могла собрать себя в одну свою волю и пойти. Это было бессмысленно — не пойти. Но она так и не пошла, бесцельно отказалась от удовольствия.
–
Я знаю! Я-то знаю! Почему.
И это всегда, это то же самое!
«Отчего вы не ляжете, если не здоровы?»
Молчат поджатые сиротливо губы. Опять психопатское молчанье.
«Отчего вы не приняли лекарство?» — Бессмысленный лепет. — Уходит… Не хочет! Не хочет подобрать свое обвислое душевное неряшество! Они — не желают! Они, видите ли, не желают (бороться)! А я, а я!.. И гниет, и заражает! Бессовестно, бесчестно заражает! — Бить себя кулаками от ярости: все наполнилось бесцельной бессмыслицей! — И утро стало, как ее обвисшая с одного боку неряшливая юбка.
Темные лучи дотронулись, и все нервы стали больные. Руки дряблые, тело тяжелое, осклизлое, обвисшее, потно жирное тело.
И сегодня меня как раз звали друзья, можно бы уйти от заразы? Нет, уж впрочем не стоит. Нет, незачем. Все кончено… Незачем. Нет, не пойду! Что уж, если это мой каприз безрассудный… Шаловливый каприз! О, как невыносимо больно, что я уже не пойду!
Опять эта свинцовая знойная неподвижность. — И уж нельзя было сделать движенье. Было, как будто мягким концом мочалки стараются подтолкнуть железо. Усилие не передалось… распльшалось в мочалку и омертвелое оставалось на месте. И руки и ноги онемели. Тяжелая трясина засасывала. Были точно полубессмысленные печальные ужимки с веселым подмигиваньем.
Я убежала к морю… Горячий песок. Круглый теплый песок… Вот выкопать ямку в песке. Это вполне возможно! — Ведь можно выкопать ямку в песке… Вот так… Вот и выкопать… Тепло и просто… Это будет настоящая песочная ямка!..
Я сидела и работала, и вдруг она выплыла с ужимкой! Вошла ли она?..
Что барин сказал? Дирка! Какой дирк! Что такой? кхм-кхм! — и глазки светятся жадно! «Уйдите, вы мешаете мне работать!» Но вся приседает и смеется! Гадость… гадость. Глупо! Ее нет в кабинете: я слышала, как она ушла… зачем я увидела ее раз такой… самой худшей! Только что проснулась и розовая со сна, масляно похотливым, расплывшимся личиком потягивалась, лукаво подыгрывая,
А низкий обезьяний лоб под войлоком грязных волос! Притащилась! Пришла-таки? Пришла.
Надо собраться с силами… Опять… опять… Но ведь я же хочу выздороветь!
Изгибается, подшмыгивая подолом, и полуглумливо приближается, покручивая головкой! Прыжком хватает лейку. Начинает поливать — но не цветы, а пыль рядом… Ведь она видит, что мимо! Оглядывается лукаво и льет мимо!.. Невыносимо!.. Нестерпимо!
Приближается грязно, дурно пахнущая.
И присунулась с резким смехом к моим коленям. «Я его полюбила!!
Видите, он далеко! Зачем он только так много говорил… Мне бы умереть, барыня… Я так его люблю… я так его люблю, и вот он ушел…
Барыня, больше не увижу… Видите, вот цветочки, цветочки, синичка… Барыня, больше не увижу…»
И веселая вся подмигивает, и ерзает — «хи-хи»… «Заплачь же, заплачь! Или я тебя задушу… Хм? Гм? Сдаешься? Сходишь с ума? И еще, хм?» А ужас… ужас.
…Какое горе, какое горе!
Когда же это кончится?
Ведь это будут дни, недели, годы… Что если это никогда не кончится?
Проснулась…
Против на окне малиновая шторка, загнулась смешная, точно ушки!.. Это утро. Вот будут приятное утро, день и вечер. Свежая вода терпко пробежалась по телу, когда я мылась. Проснулась. — И вот начался час отлива. — Лежало плоское, ясно-голубое. Наплывало спокойствие. — Тишина его все покрыла.
И тихая, голубая, спокойная воля произнесла заклинанье. И я уже знала, что это будет, и осторожно улыбалась навстречу. Начиналось воскресенье. Прилив здоровья смывал и закрывал пропасть. И был бесконечно необъятный разнообразный мир, и было тихо, ясно, трогательно, и очень тихо… Жизнь была широкая, веселая. Потому что вот пришел отдых здоровья.
И всякое движенье доставляло удовольствие, и все вещи были до того восхитительны, что одно созерцание их делало счастливым. И все тело переполнилось возможностью движения, и смехом, и доверчивой благодарностью. Лежала на балконе и становилось от всего радостно, и все трогало до слез: лежишь и смотришь в вершины берез. И было как будто вернулась издалека… или выздоровела. Глубина была мучительно до восторга синяя рядом с белой шейкой березы. И благодарность к листьям, тихо струившимся в синей глубине, сжимала грудь.
1905
Улица
Улица вспыхивает розово-красными сполохами. В электрическом блеске налитое, тяжелое, как головная боль.
Под бьющим добела светом бежит непрерывно, как страусы, вытянув шеи, порабощенное блеском стадо, сталкивая друг друга, вперив неподвижные стеклянные глаза, прикованные к огненному пятну, а в глазах прыгают фонарные отсветы…
Оттирают чуждых — одиноких, сталкивают их, бегут через упавших, бегут на блеск.