Небесный летающий Китай (сборник)
Шрифт:
– Нет. Травма, швы – это чересчур. Это лишний штрих, уродующий полотно.
– Зато история трагическая, – пролепетал Титов.
– У меня не исторический музей. У меня живая действительность. Отправляйся в запасники, старина.
– Где, где они, эти запасники? – в отчаянии вскричал тот.
– В запасники, – повторил Франкенштейн, не слыша его и обращаясь к себе. – Они повсюду. Искусство лежит под ногами и ждет, чтобы его подобрали. Оно – сама жизнь. – Он очнулся, поправил Титову одеяло, участливо вручил ему апельсин, большое ударенное
Все это показалось Титову малоинтересным.
– Я хочу на выставку, – сказал он дрожащим голосом. – В центр Помпиду.
– Так ты уже едешь на выставку, – сочувственно отозвался Франкенштейн. – Все мы едем.
– Но как же я еду? У меня еще десять сеансов лечебной физкультуры! И массаж.
– Да так и едешь, сам убедись.
Франкенштейн протянул Титову свежий номер знакомой газеты.
Экспозицию теперь называли панорамой и название поменяли тоже: «Подноготная». В этом содержался намек на рецептуру приворотного зелья – настояла ворожея, и пришлось пойти ей навстречу. На снимке душой привычной компании был человек в черной полумаске.
– Но это же не я!
– Ну и что! Кому это важно!
– Как же не важно?… Кто это такой?
– Это Черниллко. Мы объяснили, что варвар попал в тебя кислотой и поэтому маска. Видишь – доктор тоже в маске. Только в докторской, марлевой.
– Это подделка! Дешевая мазня!
– Не подделка, а талантливая копия…
– У него вообще нет никакого аффекта!
– Как это нет? – горячился Франкенштейн. – У него уже есть аффект!
– Да откуда же?
– Да оттуда же!
– Ногти?…
– Нет! Просто ноги помыл и плюнул в воду! Девушка выпила…
– Я буду судиться!
– И что ты предъявишь? У тебя и аффекта больше нет.
…Лев Анатольевич в смятении посмотрел на место, где еще недавно расцветал первичный аффект – ныне всосавшийся полностью и гулявший с экскурсией по сосудам, подбираясь к мозгам. Аффект, полный хищного любопытства, знакомился с внутренней подноготной панорамой. Предметом беглого осмотра была сама жизнь, где все попеременно выступают то экспонатами, то экскурсантами.
Виват полураспаду
1
Январь. Морозная спячка, смерть без малого. Солнце-звезда, бесполезное. Снег – то ослепительный, то сыто-темный. Слева и справа – скрипучий лес. Редкое деликатное потрескивание, хлопанье крыльев. Кладбищенское карканье. Невидимые черные птицы сбивают наземь бесшумные мучные шапки. Голодные ветви остаются торчать, воплощая бездумное ячество полумертвой жизни.
Не бежит и дорога: лежит – через лес, заваливается
Поля и луга, плутонические просторы, утренний свет.
Топот копыт, глухие удары, смятение, беспорядок, варварство. Опрометчивое вмешательство. Морозко всполошился, мавзолей потревожен. Грохот, стук колес, механические щелчки. Из-за поворота вырывается всадник; нижняя половина лица прикрыта материей. Одет не по погоде: накидка, мундир, треуголка, подпрыгивает шпага.
Еще один, нет – двое, такие же.
Выворачивает грохочущая подвода, четвертый правит парой гнедых.
Копыта зарываются в снег, подводу трясет, от лошадей валит пар. Осталось немного, полверсты, дальше – поле, и лесу конец.
Прерывистое дыхание, упрямая монотонная присказка.
– Не вешать… нос…
Дорогу перегораживает ледяной ствол, конь переднего всадника становится на дыбы.
– Гардемарины…
– Засада, господа!..
Лес оживает, на дорогу валом валят лихие люди, хрипатые разбойнички. Тулупы, зипуны, заломленные шапки, жаркие пасти. Снежные бороды, за кушаки и пояса заткнуты топоры. Рык, уханье, гогот, потеха. Былинное ликование.
– Шпаги к бою!..
Два лиходея прорываются к подводе, срывают дерюгу, разбрасывают сено. Гардемарин бросает вожжи, прыгает, вырастает перед бородачами. Те упираются в борт, к ним на помощь спешат еще пятеро. Подвода переворачивается. Тяжелые ящики вываливаются в снег, какой-то налетчик уже сбивает замки.
– На! На! На!…
Это бьются всадники. Клинок под бороду, а ну, еще… вторая, третья, четвертая борода…
– Братушки! Золото у них! Навались!…
Мохнатый распахнутый рот и пуля, срезающая зубы. Запах пороха, пистолетный дымок.
– Нащокин! Сзади!
Удар. Сумрачный стон, оседающая туша. Щелчки выстрелов, снежный скрип, хлопанье рукавиц и вороньих крыльев.
– Не трожь ящиков! То – государыни!…
– Получай, собака!…
Нащокин сдвигает треуголку, утирает пот. Зипуны отступают, пятятся. Кровавые кляксы на белом, брошенные дубины, утоптанный снег. Все ящики на месте, двадцать штук; у трех отодраны крышки.
– Осади! Какое золото, сучья твоя душа!…
Общая растерянность, замешательство, досада. В ящиках – непонятно что. Атаман крутит заиндевелый ус.
– Брось! Уходим…
Канава не помеха, прорезалась спасительная прыть. Скорее, дальше, глубже, чтоб не достала ни пуля, ни шпага. Кто-то уже зарылся в сугроб; кто-то, проваливаясь по грудь, пытается петлять меж деревьев.
Гардемарины, развернувшись к лесу лицом, заключают подводу в кольцо. Шпаги изготовлены к бою, щеки пылают, глаза горят.
– Дурь мужицкая… Душегубы… истинно лешие!…
– Проверь, брат Каретников, все ли на месте…
Каретников, самый маленький и черный, как древесный жучок, пинает снег.