Небесный летающий Китай (сборник)
Шрифт:
– Моя доля удваивается, – сказал Берлинго.
7
Бабка постаралась на славу: Каретников держался пусть не орлом, но мог передвигаться, рвота унялась. И кашель отступил до поры.
Правда, заботливый Паншин строго-настрого запретил ему ехать в седле. Каретникова уложили в подводу, ящики сдвинули к борту.
– Извини, что не карета, брат Каретников, – подмигнул ему Нащокин, устраиваясь поудобнее и беря вожжи. Он немного шепелявил.
Тот мужественно помахал
– Чур, господа, мусью будет мой…
– Ай да больной! Верное дело – племянницу бароновскую под бок, а там и свадебка…
– Зазнаетесь, Каретников! Звезду получите!
– Бог с вами, Нащокин! Самое большее – худую деревеньку…
И Господинчев, сказав так, быстро просунул руку за пазуху и стал ожесточенно чесаться.
– Проклятье, – пробормотал он.
– Никак у вас, Господинчев, инзекты? – озаботился Паншин, который уже изготовился запрыгнуть в седло, но в последнюю секунду остановился.
– Пожалуй, инзекты. Вот окаянный бок – зудит!
– Дорогой растрясет. В путь, господа!
Пышная хозяйка махала с порога платком. Одна половина ее лица выражала огорчение, тогда как другая, напротив, – облегчение. Она была вдова, но жила в достатке. Паншин внимательно прищурился: он вдруг вспомнил о вестовом, что до сих пор храпел на сеновале.
«Что мне за дело?» – сердито подумал он и пришпорил коня. Тот ни с того, ни с сего взвился на дыбы, седок лязгнул зубами и лишился-таки клыка.
– Тьфу! – перламутровая крошка исчезла в рассветном сугробе.
Всадники выехали со двора. Паншин позеленел лицом, тошнота подступила к горлу. Он подавился начальными словами песни: «не» превратилось в отрыжку, «вешать» ударилось в носоглотку, а «нос» просвистело сквозь зубы несостоятельным облачком. Во рту ощущался привкус железа, который Паншин списал на зуб, не зная пока, что его десны начали кровоточить.
Его смятения никто не заметил; каждый ездок погрузился в свое.
«Как бы мусью не одолел!…»
– Наддай, Нащокин! – голос Каретникова был слаб, но бодр.
– Н-но, смертяка! – Нащокин, довольный, что может потрафить товарищу, привстал и даже попытался свистнуть. Свист вышел вялый, ничуть не похожий на молодецкие россвисты вчерашних разбойников.
– Паншин! – прокричал сквозь стук копыт Господинчев. – Зачем мусью барышню в монастырь везет?
– Небось, обидел!
– То-то, что небось! А венцом греха прикрыть не хочет!
– Приготовьтесь, господа – впереди лес. Как бы не повторилось.
Каретников приподнялся на локте и потянул пистолеты. Подводу мотало, государственный груз громыхал, оповещая о всадниках белые пустоши, которые были готовы принять в себя и груз, и всадников, и государство. Паншин летел впереди, прикидывая, доберутся ли к полудню. Если Бог даст – должны добраться. Искомое Покровское, как выяснилось после расспросов хлебосольной хозяйки, существовало в этих краях в единственном числе.
Тошнота усиливалась. Паншин, не снижая скорости, оглянулся на своих товарищей. Их вид удручал,
8
Барон фон Гагенгум решился на извращение и принимал ванну. Массивное вместилище казалось диким в отрыве от кафеля, душа и трепетных занавесок. Ванна стояла посреди комнаты, и перепуганная девка ходила вокруг Гагенгума, подливая горячей воды из кувшина. Она предчувствовала скорое приглашение и двигалась на цыпочках, боясь сама не зная, чего – то ли бесовской купели, то ли непонятного барина.
Гагенгум краем глаза посматривал на девку, но действовать не решался. Он плохо разбирался в местных обычаях. Скорее всего, оно было бы все путем, да кто ж его знает. «После дела, – внутренний Гагенгум погрозил внешнему пальцем. – Держите себя в руках, господин советник».
– Поди вон, – пробурчал он, собравшись с волей.
Та в замешательстве поклонилась и выбежала за дверь.
«Никак, удивилась. Может быть, следовало как раз наоборот? Дворня засмеет, пойдут слухи… Государыня потребует к себе…»
И Гагенгум содрогнулся. Он знал об аппетитах государыни и меньше всего хотел связаться в ее мыслях с деликатными сферами. Не дай Бог, захочет испытать.
«Государыню мне не осилить. И что же дальше? Голову с плеч? В батоги? Или посадят в острог? Острог – это какая же будет эпоха?»
Тем временем естество забирало свое. Мысли о девке, усиленные образом грозной государыни, возбудили Гагенгума, и он осуждающе уставился на телесный результат.
«Может, и шубу пожалует, раз такое дело. И сотенку душ».
Здесь Гагенгум понял, что вконец размечтался, и приказал себе думать о главном.
Затея с Машей не давала ему покоя. Не надо было Машу. В добрых молодцах взыграет ретивое – Берлинго и шприца не успеет набрать, не дадут. Минет, говоришь? А шпаги не хочешь?
Стратегия, порочная в зародыше. Изначальная конфронтация. Да, отозвать – причем немедленно. Или раскрутить машину обратно, убрать к черту Машу, переодеть Берлинго деревенским знахарем – или, лучше, иностранным врачом, по задуманному сценарию. Этот пункт обойти не удастся.
Конечно, так будет вернее. До чего же заразная штука – кино! Зомбирует былое и думы.
Гагенгум взялся за края ванны, начал вставать.
Под грохот сапог распахнулись двери. Вошел отряд солдат. Барон застыл в неприглядной позе; капли срывались с его дебелого тела и разбивались в круги.
Свирепый офицер остановился возле ванны и расправил свиток.
– Повелением государыни! – объявил он заглавие царской грамоты.
«Права зачитывает», – обмер Гагенгум. Он зря волновался. Зачитывание прав так и не вошло в отечественную традицию. Офицер, поленившись утруждать соколиное зрение, дал свитку свернуться, крякнул что-то и отдал приказ: