Небесный летающий Китай (сборник)
Шрифт:
– Связать колдуна!…
9
На подступах к Покровскому им очень кстати встретился испуганный мужик, путешествовавший в розвальнях. Бубенчик был почти не слышан из-за стука копыт, но чуткий на ухо Паншин придержал коня – и как раз вовремя. Из-за поворота вывернула угрюмая лошадка. Мужик выкатил глаза, охнул и натянул вожжи.
– Поберегись! – Паншин тоже притормозил. Он раскраснелся на морозе, и это было необыкновенное сочетание: розовое на болезненной зелени.
Мужик
– Сиди, борода! Далеко ли до Покровского?
– Близко, близко, – обрадовался мужик.
– А пришлые люди в нем есть?
– А как не быть. Давеча остановились. Немец и барышня с ними.
– Ага! – Паншин торжествующе оглянулся. Господинчев со значением нагнул голову, а Нащокин шмыгнул носом. Каретников дремал.
– Где остановились?
– Так на Авдотьином дворе. Проедешь, барин, лужок…
И мужик принялся объяснять дорогу на Авдотьин двор.
– Точно Авдотьин? Не Матренин какой-нибудь? Не Аграфенин? – с напускной строгостью интересовался Паншин. Мужик крестился и божился.
– Церква… за ею пять дворов – и тебе лужок…
– Понял. Спаси тебя Бог. А теперь забирай правее!
Разъехались с трудом, но как-то потеснились, обошлось. Мужик, поминутно озираясь, зачмокал, захрипел; его лошадка, снег почуя, напряглась, и розвальни поползли из придорожной канавы на ровное место.
– Господа, приготовьтесь! – голос Паншина обрел былую звонкость. Каретников проснулся и сел.
– Ох, чую я, несдобровать мусью! – зловеще прищурился Господинчев.
– Святое дело, братцы, Машу освободить, – приговаривал Нащокин, держась в хвосте его коня, рядом с которым скакал второй, расседланный, принадлежавший Каретникову.
– Запевай! – не выдержал Господинчев. – Не вешать нос! Гардемарины…
– Не время петь, – сочувственно оборвал его Паншин. – Ударим внезапно.
Нащокин вдруг нахмурился, полез себе в рот, пошарил там и вынул очередную шестерку.
Как и вчера, они выехали из леса, который на сей раз оказался более гостеприимным, и сразу увидели очередную деревню, зарывшуюся в снег. Золотые купола маленькой церковки обещали вечную жизнь, а в качестве малоценного приложения – много хорошего прежде, чем та начнется.
– Нигде не останавливаться, – предупредил Паншин. – Шпаги к бою. Пистолетов не троньте. Здесь дело чести.
– Отобьем Машу, братцы!
– И Державу подымем!
– Державе – быть!
Так порешив, они ворвались в Покровское. Конный вихрь намотал на копыта тончайший Покров из морозного эфира, являвшийся земным отражением заботливого космического Покрова. Деревня наполнилась лаем. Подводу подбрасывало на ухабах; Каретников, полуприсев – полулежа, оглядывал из-под ладони окрестности. Берлинго, вышедший на крыльцо в накинутой на плечи боярской шубе, решил поначалу, что времена смешались вконец, и на него мчится непредусмотренная тачанка.
На свою беду, он был при шпаге.
И выглядел
Господинчев первым увидел француза.
– Вот они, господа!
Он вырвался вперед, срывая на скаку накидку.
– Господинчев! – беспомощно кричал ему вслед Каретников. – Обождите! Позвольте мне!
Ему было совестно за свой недуг, и он хотел любой ценой отличиться.
Господинчев влетел на двор.
– Мусью Берлинго? – осведомился он, зловеще гарцуя.
Француз придержал сползавшую с плеча шубу. Он лихорадочно подыскивал подходящие выражения.
– Чего изволите? – нашелся он наконец, и тут же понял, что сказал не по делу.
От его холопской фразы Господинчев презрительно скривился.
Тут подоспели остальные. Берлинго в ужасе взглянул на подводу и непроизвольно попятился.
– Именем императрицы, господин француз! Освободите сей же час девицу! Каковую девицу имели вы дерзость насильно захватить!
– Пагады, – Берлинго миролюбиво выставил руку, отбросив ненужный парижский прононс. – Зачем так волнуешься? Спускайся сюда, сядем, как люди, пагаварим…
Судя по всему, в его ласковые речи вкралось оскорбление. Побагровевший от ярости Паншин выехал вперед, развернул коня и стремительно спрыгнул в снег.
– Защищайтесь! – он непочтительно прочертил формальное фехтовальное приветствие.
Берлинго предпочитал «беретту», но ее еще надо было достать из кармана. Он не был обучен правилам поединка, а потому, в стремлении хоть как-то защититься и отразить напор, тоже выхватил шпагу и глупо замахнулся ею на Паншина.
Стремительный юнец, забыв о странном коллективном недомогании, сделал выпад и пронзил наглеца насквозь.
– Что ты делаешь, дурак!
Берлинго смотрел на Паншина расширившимися глазами. Он мгновенно побледнел, выронил клинок и ощупал входное отверстие быстрым, фортепьянно-паучьим движением. Колени мусью подогнулись, и эмиссар благодарных потомков рухнул ничком, раскровенив напоследок изломленную южную бровь.
– Он и драться-то не способный, – удивился Паншин.
– Эх, не вышло в герои, – и Каретников сокрушенно покачал головой.
– Не печалься, брат Каретников. Итак, господа, разобьем бивуак, но мешкать не станем. Закусим, чем Бог послал, заберем девицу и трогаем дальше.
Господинчев спешился и прошел вперед Паншина. Он перешагнул через неподвижного мусью и толкнул дверь в избу. И сразу же посторонился, прижавшись спиною к стене: мимо него прошуршал кружевной ураган, пахнуло нездешними притираниями. Обеспокоенная барышня, одетая не то к ночи, не то к мазурке, выбежала на крыльцо и присела над мертвым французом. Паншин машинально прикрыл глаза ладонью. Нащокин и Каретников замерли.