Небо и земля
Шрифт:
Тентенникову не хотелось оставаться в Москве, и он долго убеждал Быкова, что человеку, слабому по бухгалтерской части, никак не следует поручать подобное ответственное дело: того и гляди спутает что-нибудь, пустяк самый по описи примет неправильно, и тогда уж вместе придется держать ответ перед начальством.
— Сам посуди, — уговаривал он приятеля, — являюсь я на завод, как коммивояжер, со своими чемоданами, а там уж, наверно, и из других отрядов люди толкаются. Подведут меня ни за синь-порох, и доброго имени моего как не бывало.
— Хитришь, Кузьма, не иначе! — возражал Быков. — Вот
Тентенникову и возразить было нечего, но он упрямился, сердился и обижался на Глеба, совсем непричастного к этим разговорам, словно из-за нерасторопности приятеля ломалась теперь его собственная, тентенниковская судьба.
— Я уж знаю, — твердил он упрямо. — Глеб у нас белоручка. Вот мне и приходится вечно заниматься черной работой… Так, небось, и на Волге у хозяина было, когда я еще гонщиком слыл. Чай, бывало, к купцу пригласят пить, — и что бы ты думал? — он сам пьет из расписных фарфоровых чашек, а мне в глиняный захудалый осколочек льют ту же самую благодать: дескать, чувствуй свое призвание и носа не задирай!
Ворчал он больше по привычке, по неукротимому и яростнейшему своему обыкновению вступать в спор, и сам же втихомолку подсмеивался над собой: знал, что в Москве остаться придется, а со временем споры забудутся, и кончится размолвка с приятелями, по обыкновению, миром.
Но до тех пор, пока не настала пора примирения, незачем уступать Глебу. Тентенников старался рассердить приятеля каким-нибудь ехидным словом, чтобы сразу же, под горячую руку, выложить давние обиды. Но, странно, Глеб не ввязывался в спор, не обижался на злые слова Тентенникова, был по-необычному молчалив и задумчив.
— Что же поделать, — сказал Тентенников, — значит, меня вы сневолили, и теперь уже спорить нечего: остаюсь! Стало быть, пока расстанемся…
Тентенников остался в Москве, хотя и обидно ему было жить одному в грязном номере гостиницы, в то время как поезд с теплушкой родного отряда уходил в тихий городок средней черноземной полосы. О таких городках всегда мечтал Тентенников, — знал он: там поблизости пруды и озера, и запутанными клочьями садится на дно трухлявый лягушечий шелк, и в тине живут широколобые караси. А зайчишек сколько в тех местах!..
Он злился, сердито сплевывал на пол, прохаживаясь по комнате, но по оставленным Быковым адресам ходил аккуратно и через два дня уже отправился на завод. Нужные разрешения были получены в Совнаркоме, и длиннейшие мандаты Тентенникова обрастали десятками лиловых штемпелей и печатей.
Завод не работал. Запустение сказывалось во всем. Худые, давно небритые люди, сидевшие у проходной будки, вернули Тентенникову пропуск, не взглянув на документы, только наказали ничего не уносить с завода и тут же поведали и о каком-то ворюге, умудрившемся вынести со двора самолетные шасси, и о нашествии крыс на пустые склады.
Тентенников не сразу отыскал контору. Остановившись у приземистого бревенчатого строения,
Низенький коренастый человек шел навстречу. Он медленно размахивал тросточкой и смотрел под ноги, словно искал среди сора какую-то потерянную вещь. Огромные уши, топырившиеся из-под кепки, придавали лицу коротышки выражение упрямства и постоянной настороженности.
Человек с тросточкой шел прямо на Тентенникова, прижимая к груди подбородок, и, как слепой, постукивал палочкой по дорожке. Тентенников хотел посторониться, но человек с тросточкой неожиданно поднял голову, и лицо его расплылось в широкой, умильной улыбке.
— Мсье Риго?! — удивился Тентенников, узнав, наконец, огромные волосатые уши человека с тросточкой.
— Господин Ай-да-да! — отозвался француз, бросая тросточку на землю и протянув Тентенникову обе руки.
Риго даже прослезился от радости: сколько лет он думал о мсье Ай-да-да, расспрашивал приезжавших с фронта о его судьбе.
Не любил Тентенников мсье Риго: ведь в школе враждовали они, а Быков когда-то с раздражением рассказывал о том, как пришел бывший профессор авиационной школы в московскую больницу и довел его до обморока известием о смерти механика Делье. Но сегодня Риго был удивительно ласков и не успокоился до тех пор, пока не уговорил Тентенникова непременно зайти в гости.
— О стольком хочется поговорить, столько вспомнить! — взволнованно говорил Риго. — Я вас буду ждать у проходных ворот; как только вы свои дела закончите, сразу же и направимся ко мне.
Тентенников зашел в контору завода, предъявил документы, оставил требование на самолеты, и ему сказали, что оформлять ордера будут завтра.
— Что ж, я свободен, — сказал Тентенников, окликнув поджидавшего его Риго.
— И очень хорошо. Очень я рад. Было бы обидно, если бы нам пришлось откладывать нашу задушевную беседу…
Риго взял Тентенникова под руку: квартирует он в Трубниковском переулке, и летчик не должен с ним разлучаться до самого отъезда, если, понятно, вообще собирается уезжать из Москвы. Если же Тентенников окончательно перебрался в Москву, то и того лучше: квартира у Риго просторная и одному в ней прескучно.
Риго научился говорить по-русски, и Тентенников уже мог теперь объясняться с французом без переводчика. Риго говорил чисто, медленно, иногда останавливаясь ненадолго, чтобы лучше обдумать фразу, после удачно найденного слова самодовольно потирал маленькие ручки и умильно поглядывал снизу вверх на Тентенникова, словно просил похвалить за расторопность и сообразительность.
Жил Риго в большой заставленной шкафами и диванами квартире. Комнаты были запущены, грязны, повсюду пыль, паутина и копоть от керосинок и ламп. Низкорослый мсье Риго любил жить в больших комнатах, обедать за большим столом, спать на огромной двуспальной кровати и о склонности своей тотчас же поведал Тентенникову. Летчик признался, что он, наоборот, громоздких вещей не любит и предпочитает маленькие комнаты, похожие на пароходные каюты. Оба согласно решили, что эта странность объясняется высоким ростом Тентенникова, и Риго, переодевшись в пестрый бухарский халат, растопил самодельную чугунную печку.