Небо и земля
Шрифт:
Нет, все надоело: и одиночество и прогулки по темному, притихшему городу… Хотелось зажить иначе и, главное, уехать на фронт. Еще продолжались споры с отцом, но когда, уходя, Глеб решал никогда больше не возвращаться в душную, пропахшую нафталином квартиру, отец нагонял его им лестнице, обнимал и, с тревогой заглядывая в глаза сына, робко говорил:
— Ты все-таки приходи!
И Глеб, не в силах забыть робкий, просящий взгляд старика, снова отправлялся на Подьяческую.
И странно, чем больше раздражался отец, тем больше чувствовал Глеб свою любовь к тому, что раздражало старика. И вот теперь
Он пошел однажды на концерт, слушал пятую симфонию Чайковского, но странно — какая-то тяжесть была на сердце, и мучительно далекими показались родные, знакомые звуки. Из гармонически ясного мира музыки какой-то голос, казалось, призывал его в дальнюю дорогу. Разве мог он жить теперь старыми радостями и томиться былыми огорчениями? Каждая мелодия неожиданно превращалась для него в стремительный маршевый ритм, и звук барабанного боя преследовал его с необъяснимой силой.
Он вышел из концертного зала усталый, как после тяжелой физической работы. По улице шел отряд красноармейцев, громкая песня лилась в сумеречную мглу петроградского вечернего неба. Он шел за красноармейцами до Николаевского вокзала и тихо подпевал им, чувствуя, что легче становится ему теперь под режущим, холодным, мокрым ветром…
Тентенников навестил как-то приятеля, посетовал на свои мелкие горести, а главное — на хитрую ревность Кубариной, и сразу же забеспокоился:
— Скучно тебе одному… Понимаю, не хочешь на Малый в гости идти, так уж нас с Аллочкой не обижай… Мы тебя обязательно просим к нам вечером в воскресенье. Разве можно в одиночестве время проводить? Ведь, чего доброго, совсем закиснешь…
В воскресенье он сам пришел за Глебом и повел приятеля в свой номер. В темном коридоре, торопясь, рассказал Глебу, что звал его в гости неспроста — у них сейчас гостья, приятельница Кубариной, и, наверно, Глеб будет доволен новым знакомством.
— Что ты, Кузьма, — стал отнекиваться Глеб, — ну зачем все это? Ты же знаешь, я за последнее время не люблю новых знакомств.
— Не спорь, не спорь. Прошу тебя, Глебушка… Если не придешь сейчас же со мной, Алла на тебя навсегда обидится…
Вечер был скучен. Тентенников молчал, Кубарина пела старые романсы, а сидевшая на диване девушка с любопытством разглядывала Глеба и, поджимая губы, твердила:
— Сразу видно, что вы друзья. Удивительно, какие великаны, прямо под рост Петра Великого!
Но она и сама была не мала ростом, и когда поднялась с дивана, оказалось, что и у неё рост великанши, а личико крохотное и худое, губы — тонкие, злые, и громадные дутые серьги фальшивого американского золота сияли в ушах. Совсем она не понравилась Глебу.
Так ничего и не вышло из нового знакомства. Победоносцев проводил её до дому, распрощался холодно, и с той поры Кубарина окончательно стала считать Глеба нелюдимом.
В воскресенье, прикрыв двери и никому не передав комнаты, — ведь теперь пустовали целые дома, — Глеб навсегда расстался
— Едем? — спрашивал Тентенников, обнимая Глеба и хмуря белые брови. — В самом деле, как будто бы едем. И как еще едем! По-министерски: в отдельном вагоне. Недостает только повара…
Отдельный вагон и на самом-то деле стоял у перрона, и хотя был этот вагон обычной грязной теплушкой тех лет, Глебу он понравился, словно вместе с дорогой кончалось навсегда одинокое неустройство его жизни.
С Быковым, занимавшимся погрузкой в теплушку запасных частей и моторов, он и словом перемолвиться не успел.
— Аппаратов что-то не вижу, — сказал Тентенников.
— Каких аппаратов? — удивился Быков.
— Самолетиков.
— Э, брат, — тихо ответил Быков, — не очень нам с ними повезло. Дали отряду только два самолета, — они ушли вчера на отдельной платформе, с часовыми. Нам их догонять придется — в Москве обещала охрана дождаться нас.
Наконец все погружено, уложено, расставлено по углам теплушки. Пришел красноармеец с винтовкой — молодой широкоплечий парень со скуластым лицом в добрых веснушках, — вежливо поздоровался с летчиками и тотчас отправился за кипятком. Тентенников с пареньком подружился и сразу же решил, что это — спутник надолго.
Теплушка простояла у перрона день и ночь, и следующий день, и еще ночь, и только на третьи сутки прицепили её к какому-то дряхлому, еле двигавшемуся по рельсам паровозу.
— Неужто поедем? — спросил Тентенников, просыпаясь от неожиданного толчка.
Но поехали они только в четверг. За это время успели привыкнуть к своему новому пристанищу, и самым любимым человеком в теплушке стал красноармеец Сережа; он в любое время дня и ночи умудрялся раздобывать кипяток на вокзале, свел знакомство с кондукторами, машинистами, смазчиками, — и всюду к нему относились хорошо, как к старому знакомому.
— Со мной, — тихо говорил он Лене, — никак, хозяйка, не пропадешь. Все будет в полном порядочке и аккуратно.
«Хозяйкой» он считал Лену, а к жене Тентенникова сразу отнесся неодобрительно — нашел её какой-то неосновательной, что ли, но мужей похвалил обоих.
— И верно, что жен забираете, — сказал он громко. — Мало ли какое может быть баловство!
— Ты серьезно говоришь? — поджав губы, спросила Кубарина.
— Мне шутить не к чему, — строго отозвался Сережа.
Так и прижились они в теплушке, и сразу кончилось недавнее беспокойное существование в Петрограде, когда каждый день был заполнен ожиданием. Теперь не нужно было ни о чем беспокоиться. Теплушка была отдана во власть неведомой стихии, прозванной железнодорожным расписанием тех лет.
Настали удивительные, прямо необыкновенные дни, и впоследствии о них вспоминали с удовольствием; а однажды на рассвете, проснувшись от сильного толчка, они вдруг увидели, что стоят у перрона маленькой станции.
В Москву приехали ночью. Быков как начальник авиаотряда отправился к дежурному по вокзалу и через двадцать минут вернулся.
— Не придется нам постоять в Москве. Дежурный сказал, что нас прицепляют к составу, который уходит в Эмск сегодня же ночью. А надо получать на заводе аэропланы и моторы. Придется тебе, Кузьма, остаться в Москве и привезти их в отряд.