Небо и земля
Шрифт:
На длинной мощеной улице, что вела к центру, собралось много людей. Провожали мобилизованных. Кто-то играл на баяне. В головной колонне, перекрикивая друг друга, пели: «Если завтра война». Женщины плакали. За каждой колонной бежали босые ребятишки. Несколько пожилых мужчин стояли в стороне под пышно разросшимися зелеными акациями и печально покачивали головами.
Элька смотрела на мобилизованных. Она сама пошла бы в военкомат просить, чтобы ее послали на фронт! Но дочь… на кого оставить ребенка?
На углу, против аптеки, на телеграфном столбе гремел радиорупор. Прохожие останавливались и озабоченно слушали последние известия.
«Что с Алексеем?
Элька огляделась и только теперь увидела, что стоит одна на опустевшей улице. Радио замолкло. Солнце скрылось за крышами.
Надо было идти домой. Что-то сварить, покормить Светку. Дуся, соседка со второго этажа, могла и забыть. У нее тоже муж уходит на фронт.
Как на грех, Света, обычно очень чуткая, сегодня не замечала состояния матери. Шалила, хохотала, всю комнату перевернула вверх дном. Только поздним вечером Эльке удалось уложить ее.
Утром у скверика она издали увидела Иващенко. Ссутулившись, он медленно шел к зданию райкома партии.
«Возвратился с курорта… Раньше времени…» — подумала Элька.
Иващенко заметил ее и окликнул.
Тяжело ступая, он пересек улицу и подошел к ней.
— Я тебя еще вон откуда заметил, — он показал на угол улицы. — А ты думала, должно быть, что я все еще греюсь на солнышке, купаюсь в море. — Он тепло пожал ей руку. — Вот видишь, стоило мне в кои-то веки собраться на курорт, как Гитлер тут же начал войну… Тяжелая война… — сказал Иващенко грустно, не спуская с нее глаз. — Ну, о тебе… я знаю. Мне рассказали. Без работы не останешься. А пока…
— Спасибо, Микола Степанович, — у Эльки дрогнул голос. — Я пока ни в чем не нуждаюсь.
— Ну, ну… Вечером приходи, будем тебя ждать. И Светку возьми с собой. Я уж соскучился по ней.
— Не знаю… — сказала Элька.
— Если не придешь, Татьяна Гавриловна обидится. Слышишь! И я тоже. Будем ждать к ужину.
С каждым днем все больше доходило до хутора тревожных вестей. Красная Армия продолжала отступать. Двадцать третьего июня, на второй день войны, наши части оставили Ковно, Ломжу… Двадцать четвертого — Вильнюс… В сводках Совинформбюро упоминались новые направления: Шавловское, Барановичское, Луцкое, Львовское…
Враг наступал по всему фронту — от Балтийского моря до Черного.
Слушая эти известия, Шефтл все больше мрачнел. Он понимал, что при таком положении скоро будет призван и его год, и хотел до тех пор справиться, по крайней мере, с уборкой урожая.
Хлеба — пшеничный массив, тянувшийся от гуляйпольских могилок до самого горизонта, и на редкость высокий и густой ячмень в Ковалевской балке — почти поспели. День, другой, и можно будет начинать жатву.
Дорога была каждая минута. Это Шефтл знал с малых лет. Жнейки, арбы, упряжь — все нужно успеть подготовить заранее. К тому же до жатвы надо прополоть кукурузу в Кривой балке, свезти оставшееся в степи сено и кое-где перепахать пары.
Была у Шефтла и еще одна забота.
Тракториста Вову Зогота, который ушел на войну, заменила молодая невестка Доди Бурлака, курносая Ксения. Как раз накануне войны приехала в гости из Двинска, да так и осталась здесь. А Ксения вот уже три года — с тех пор, как родила ребенка, — на тракторе не работала. Надо помочь ей на первых порах, пока не освоится.
На многих участках, всюду, где вместо ушедших в армию мужчин работали женщины, старики или совсем зеленая молодежь, дела шли не так, как хотелось бы Шефтлу. Это его огорчало, не давало ему покоя. С рассвета до позднего вечера он был на ногах: то его видели в кузнице — не понравилось, как починили колеса старой жнейки, — то на стогу сена с вилами, то он шел по косогору за трактором, перешагивая через отваленные глыбы чернозема, то наравне с бабами и девками полол в Кривой балке кукурузу… Но чем бы ни занимался Шефтл, как бы ни был погружен в заботы, нет-нет да и стукнет сердце от беспокойного ожидания, не оставлявшего его с тех пор, как он побывал у Эльки. За эту долгую, хлопотливую и тревожную неделю он не раз загадывал — исполнит она свое обещание, приедет ли в воскресенье? Если бы не война, она, конечно, приехала бы, но теперь… в такое время…
Шефтлу очень хотелось, чтобы Элька приехала. И вместе с тем его мучила совесть. Думает о другой, а неизвестно, что будет с женой и детьми, где сам окажется завтра. Он пытался отогнать свои мысли об Эльке, но они его неотступно преследовали. Как надоедливые пчелы, чем упорней он гнал их, тем назойливей они возвращались. Он не в силах был истребить в себе чувство, которое пронизывало его. Он хотел одного — видеть ее. Теперь же. Именно теперь, когда никто не может сказать, что будет с ним завтра.
Он не верил, что Элька приедет, но все же с нетерпением ждал ее.
Как назло, в субботу к вечеру — перед тем всю неделю пекло солнце, а последние два дня были особенно жаркие и парные — небо над хутором потемнело и в воздухе запахло дождем. Шефтл совсем затосковал.
Было уже очень поздно, когда он, еле волоча ноги в тяжелых, запыленных башмаках, пришел домой.
В полутемной кухне еще возилась Зелда, с тревогой поджидавшая мужа.
Зелда жила теперь в постоянном страхе. Всякий раз, когда кто-нибудь направлялся к их дому, у нее падало сердце — а вдруг уже несут повестку. А тут еще Шефтл последнее время так поздно возвращается домой. Понимая, как ему трудно — столько односельчан ушло на фронт, — она старалась ничем его не беспокоить. Раньше Шефтл немного помогал ей — когда воды из колодца наносит, когда приберет в хлеву, — ко всю последнюю неделю, даже сегодня, хотя у нее сильно нарывал палец, Зелда все делала сама. И весь вечер беспокойно думала об одном: что случилось, зачем Хонця, председатель колхоза, спрашивал у нее, где Шефтл?
Услышав во дворе его шаги, Зелда залилась румянцем и начала торопливо накрывать на стол.
— Видела, как небо-то заволокло, — озабоченно сказал Шефтл, входя.
Он плотно закрыл за собой дверь, чтоб не выбилась в сени полоска света, устало спросил:
— Ну, что слышно?
— Ничего. Маме лучше, — тихо ответила Зелда. — Дети уже спят. Ждали тебя, не дождались… А у тебя что? — спросила она, с затаенным страхом ожидая ответа.
— Да что у меня… устал я.
Он хозяйским глазом окинул кухню, как бы удостоверяясь, все ли здесь в порядке, затем стал стаскивать с себя пыльную, выгоревшую рубаху. Закатал рукава широкой нижней рубахи и молча наклонился над тазом с водой, приготовленным на низкой табуретке в углу кухни.
Зелда незаметно бросила на него беспокойный взгляд. «Чего он такой хмурый? Не принес ли Хонця новых повесток из военкомата…» Но спросить она побоялась.
Шефтл вытер лицо серым холщовым полотенцем и, как был в нижней рубахе, сел за стол.
Зелда тут же подала тарелку зеленого борща со сметаной и блюдо горячих картофельных оладий, таких, какие любил он, хорошо прожаренных в масле, а сама присела напротив, не сводя с пего любящих глаз. Теперь она, как никогда, ценила минуты, которые он проводил с ней и с детьми.