Небо над полем
Шрифт:
Баженов шагнул назад. Портьера, скрывая его, взметнулась. Веретеев остался в прихожей один.
Нет, Баженов ошибается. Не ему не нужен Веретеев, это Веретееву не нужен такой человек. Не нужен и футболу. Именно футболу — прежде всего…
Привычка хранить блокноты принесла пользу. И, листая их, я вспоминал годы — уже больше десяти лет знакомства с Веретеевым, споры, которые мы вели, статьи, которые я помогал ему писать. И вдруг среди записей для статей — строчки о нем.
«О тренере как о человеке можно судить по тому, как он высказывается о коллегах», — вот такая строка. Он говорил
Доронина и Савельева мы считали его учениками. Они этого не признавали. И, как ни странно, правы были они — не мы. Не могли они по своей сути быть его учениками — только формально. Но все, что он использовал на тренировках, все упражнения, все методы были веретеевскими. Он лишь придумал им другие обозначения, как и положено сейчас, научные — модель А или Б, а не первое упражнение, второе. Он и тактике учил по-веретеевски, только употреблял иностранные слова, испытывая гордость, что простым людям не понять его заумь. Значит, все-таки был учеником? Нет, не был. Потому что главного у старика не взял — нравственной чистоты. Этому сам не сумел научиться и потому никого никогда и научить бы не сумел. Он готовил игроков, не видя в них людей. Вот почему он был прав — не ученик он Веретеева.
И Савельев был прав. Он-то — в этом как раз — ученик Доронина, хотя и не знал такого количества умных слов. Знал одно — как тренировать. А люди — они же для него футболисты. Люди они — для других.
«О тренере можно судить по тому, умеет ли он признавать свои ошибки». Старик умел. Послушать его, так всю жизнь он только и делал, что ошибался. Но самая большая ошибка — а этого он, к сожалению, не говорил — в том, что ошибся в учениках — Доронине и Савельеве.
Понимал ли он, какая награда ждет его на старости лет? Ее-то он не дождался, не увидел, какими тренерами станут Соснора и Катков. И все-таки понимал, что не словами воспитал их. Воспитал их своим футболом. Не доронинским, а веретеевским.
Вот как — не один разве футбол?
«Запомни, мальчошка, футбол — это как, скажем, жизнь. Широко звучит. А в жизни все разное и все разные. Поэтому и футбола нет одного, одинакового для всех. Запомнишь?»
Веретеев вернулся часа через полтора, но это ожидание в неизвестности показалось мне вечностью.
Едва погрузившись в кресло и не закурив даже, сказал:
— Понимаешь, это не ново. Они решили повторить номер, который проделал в свое время Доронин с Соснорой, когда заарканил его к себе. Но Свят характером покрепче, чем был Андрей в юности. Да и лейтенант дотошный попался. Так что и милиция им помешала…
Он повернул ко мне широкое лицо. Блестевшие сухие глаза застыли совсем близко передо мной.
— Самое страшное, что я подозревал. И тоже смалодушничал. Не знал, но подозревал, что Баженов попробует заполучить Свята. Видел бы ты его в ту минуту, когда впервые показали по телевизору Свята Он просто потерял всякое благоразумие. Он требовал чтобы, я привез Свята. Был грех, потащился я к нему, но конечно, там и не заикнулся ни о чем. Спасибо Святу, что он сегодня всех нас проучил. Нет, научил. Именно научил. А я смалодушничал. Ну, теперь — что казнить себя? Пусть теперь они — меня. Не Баженов, черт с ним, а те ребята.
Нет, мне казалось, что они должны его оправдать, ну если не оправдать, то простить. У них должно хватить великодушия, здравого смысла, благородства, наконец…
И вот теперь его нет.
А ведь совсем недавно он рассказывал мне, как Доронин, уволенный из своей чемпионской команды той же памятной осенью — два года назад, принимал у него команду, которую, к сожалению, все называли баженовской, а не веретеевской.
«Только не думай, что я измеряю потерю, — говорил тогда Веретеев Доронину, — тем, что команду оставляю именно тебе. Просто мне жаль тех ребят, которых я не успел довести до готовности. Через два-три года они бы заиграли. А ты ведь начнешь снимать сливки с других команд. Моим ребятам не предоставишь шанса отличиться. Их мне жалко, а совсем не то, что отдаю команду тебе».
«Разве вы не поступили бы на моем месте так же, как я?» — спросил Доронин.
«В том-то и несчастье, — оправдал его Веретеев, — что каждый из нас, профессиональных тренеров, готов поступить так, как поступаешь ты, порой и не думая ни о чем. И поступали, и поступаем, и будем поступать точно так. Ты думал наверняка, как мне будет горько, и тем не менее решил. Твое право. Тем более, что нравственные вопросы тебя никогда не волновали».
«В футболе хватает проблем и без этого, кроме вас о нравственности здесь думать некому, да и некогда», — возразил Доронин, тяготившийся этой, по сути, бессмысленной для него встречей. К тому же рядом с Веретеевым он всегда чувствовал себя мальчишкой, который набедокурил и ждет неотвратимого наказания, если же и не наказания, то, по крайней мере, нелицеприятного поучения.
«Это мне известно давно, — сказал Веретеев, — таким, как ты, — некогда и незачем. Но вам на смену придут другие, для кого нравственность — превыше всего. Они и заставят вас посторониться. А мысль обо мне пусть тебя не мучает. Я свое уже взял. И отдал достаточно. И пока живу, буду отдавать. Идем к команде». Веретеев не ожидал, что Доронин отойдет в сторону, уступая ему дорогу.
Позднее осеннее солнце, заливая не теплым, но ослепляющим светом весь этот шумный город, скользнув по бетонному покатому навесу, сверкнуло на ярко-голубой нейлоновой куртке, словно указывая мне путь.
Нет, Свят не вскинул руку, чтобы привлечь мое внимание. Он стоял не двигаясь, погруженный в свои тревоги, хотя его взгляд выискивал меня среди пассажиров, направлявшихся от самолета к зданию аэропорта. Взгляд застыл на моем лице — я почувствовал это. Он кивнул мне. Сухой голос оказался еще и вялым:
— Идемте.
Он словно вырос со дня нашей последней встречи. И шагал неожиданно твердо, однако эта незнакомая походка — раньше он будто скользил по земле — не удивляла. Свят стал мужчиной. С юностью покончено. Каким же он станет?
Кивком пригласил меня в свою новенькую белую «Волгу».
— Когда похороны? — спросил я, усаживаясь рядом с ним.
— Вчера, — ответил Свят.
— Куда ты везешь меня?
— Разве не к Деду? Потом к нам
«К нам», — сказал он. И прозвучало это для меня, как к его, Деда, наследникам, к тем, кого старик Веретеев оставил в футболе после себя.
Яркие лучи слепили нас, и Свят опустил солнцезащитный козырек. Лицо Свята сразу потемнело, и я отчетливо увидел морщинки в уголках его глаз