Небо, «штурмовик», девушка. «Я – „Береза!“ Как слышите меня?..
Шрифт:
Мама остановила Марию, обращаясь ко мне:
– Ты что так похудела, дочушка? Да и бледная уж очень…
– В поезде укачало, – схитрила я, – ведь ты знаешь, как за Торжком железная дорога виляет.
– Да, уж не приведи бог, – сказала мама. Мы уселись в телегу и поехали в Володово. Как раз начинался сенокос, цвели травы. Мама будила меня еще затемно, и полем мы шли к лесу, где должны были косить. Солнышко только-только поднималось, освещая землю, просыпались птицы и начинали щебетать на все голоса. Дойдя до леса, мама укладывала под ель старый пиджак, узелок с пищей, точила свою и мою косы и со словами: «Ну, дочушка, становись за мной» – начинала косить. Вначале коса у меня то залезала носком
Отпуск мой пролетел незаметно, и вот я опять в шахте. С сентября учусь на рабфаке Метростроя – то утром, то вечером – посменно. Работали мы по шесть часов, с полной отдачей сил, не считаясь ни с чем. Порой не выходили из шахты и по две смены. Однажды, отработав вечернюю смену, я осталась в ночь. Помнится, мы вязали арматуру под сводом в тоннеле. Ужасно уставали руки, все время поднятые с кусачками вверх. А в тоннеле душно, жарко, хочется спать, особенно к утру. Кто-то из нас, свернувшись калачиком, заснул на ступенях лесов. Вдруг, как нарочно, под землю спустились начальник нашей шахты Гоцеридзе и нарком путей сообщения. Увидели спящего, остановились.
– Почему дети в шахте? – грозно спросил нарком.
– Это комсомольцы, – ответил Гоцеридзе.
– Немедленно отправьте наверх!
И отправили бы, но мы взбунтовались. Отстаивая свое право работать в шахте, правдами и неправдами мы прибавляли себе года. Труднее было тем, кто ростом не вышел. Через неделю все уладилось – мы вновь вязали арматуру, но на глаза начальству старались не попадаться.
На нашей шахте была такая атмосфера, что в забой спешили все с какой-то радостью, с удовольствием. Ведь это счастье – с радостью идти на работу и считать себя нужной, полезной людям. Сознавать, что после тебя останется на родной земле что-то, сделанное тобой, твоими руками! Теперь, столько лет спустя, сколько бы раз я ни проезжала станцию метро «Красные ворота», она кажется мне самой красивой. А когда мне говорят, что есть станция куда краше, я сержусь. В этой станции, в холодном камне, застыла моя комсомольская юность…
Да что говорить, удивительно боевой дух был у нас, у молодежи. Нас беспрестанно влекло что-то сделать, чему-то научиться. Я и Тося Островская сначала сдали нормы на значки ГТО – «Готов к труду и обороне!», ГСО – «Готов к санитарной обороне!», потом – на значок «Ворошиловский стрелок» – и все мало. Записались в хор, стали ездить в Сокольники кататься на роликовых коньках. Тося хорошо каталась, а я уже разбила себе и локти, и колени, но упорно поднималась с асфальта, продолжая учиться, и наконец, ура, научилась.
Из шахты в небо
Однажды в шахтном буфете я прочла объявление о приеме в планерную и летную группы аэроклуба Метростроя. Совсем недавно IX съезд комсомола выдвинул призыв: «Комсомолец – на самолет!» Побывала у нас, на Метрострое, и выездная редакция «Комсомольской правды», проводя агитацию. В то же время наша многотиражка – «Ударник Метростроя» – сообщала, что неподалеку от станции Малые Вяземы метростроевский аэроклуб получил площадку под аэродром, 4 самолета У-2 и 3 планера. Будущие планеристы, летчики, парашютисты приглашались для корчевания пней, строительства полевого аэродрома, ангаров для самолетов и планеров. Что ж, корчевать так корчевать! По правде сказать, втайне я давно мечтала о полетах – как мечтают о далеких странах, манящих, но недосягаемых.
И вот, прочтя объявление о приеме, я набралась смелости и сделала первый шаг – отправилась по указанному адресу, на улицу Куйбышева, дом 3.
Я нашла нужный дом, а заходить боюсь. Уже прочитала все плакаты, стенгазету, объявления, развешанные по коридору, а к заветной двери с надписью «Приемная комиссия» подойти все не решаюсь.
– Вы кого ждете, девушка? – спрашивает меня военный в форме летчика.
Я не видела его лица: уставилась на нарукавный знак, вышитый золотом, – эмблему ВВС. Именно такую эмблему мне через многие годы подарят летчики – узники Костринского концлагеря. Они сплели сумочку из соломы, на которой спали, и вышили на ней эмблему ВВС (пропеллер самолета) с моими инициалами: «А.Е.», Анна Егорова, и тайно передали мне… А тогда, заикаясь, я начала говорить, что очень хочу поступить в летную школу аэроклуба и вот даже заявление принесла.
– Заявления мало, – сказал летчик, – нужны рекомендации с шахты, от комсомольской организации, медицинское заключение, свидетельство об образовании и метрика. Когда все документы соберете, приходите с ними на мандатную комиссию. Комиссия решит – принять вас или нет.
Поблагодарив летчика и окрыленная тем, что начало положено, я выскочила на улицу и, не чувствуя под собой ног, помчалась в сторону Красных ворот, на шахту. В комитете комсомола мое поступление в аэроклуб одобрили, а вот в бригаде…
– И куда тебя несет нелегкая? – мрачно прокомментировал Вася Григорьев. – Лучше бы тебе, Егорова, в институт пойти учиться, а летать – пусть парни летают.
– Да куда ей, дохлой такой, лезть в летчики! От удара током еще не оправилась, – высказалась Тося Островская.
А еще задушевная подружка! Мы даже спали, можно сказать, вместе – в общежитии наши койки стояли рядом, мы работали в одной бригаде, вместе учились на рабфаке. Даже платья и кофточки у нас были «взаимозаменяемые»: одна вещь на двоих. Сегодня она в юбке с кофтой, а я в платье, завтра – наоборот. Тося мечтала стать врачом, а я еще не решила, кем быть, и на этой почве мы часто спорили. Забегая вперед, скажу – Антонина Сергеевна Островская выучилась-таки на врача и всю войну была на фронте хирургом. А тогда она очень хотела, чтобы и я шла с ней вместе в медицинский институт.
Но все споры разрешил наш бригадир.
– Она жилистая, выдюжит. Пусть поступает! – заключил он и дал мне рекомендацию.
Теперь предстояло пройти медицинскую комиссию – да не одну, а две. Сомнений было много: нас пугали какими-то лабиринтами, ямами, якобы придуманными врачами для тех, кто хотел летать. Но, к моему удовольствию, никаких лабиринтов и ям на комиссии не было. В обыкновенных кабинетах сидели обыкновенные врачи, которые прослушали, простучали нас, повертели на специальном кресле, испытывая вестибулярный аппарат, и, если не находили никаких отклонений, писали: «Годен».
Правда, на вторую комиссию из 20 человек прошли только 12 – но для меня все обошлось благополучно. Все врачи написали одно, самое чудесное из всего русского языка слово – «здорова». Теперь оставалась мандатная комиссия.
Люди, кто в военной, летной форме, а кто в сугубо штатских пиджаках, убеленные сединами и совсем молодые, вот уже который час сидели за большим дубовым столом и решали, кто достоин чести подняться в небо. Справки, характеристики, рекомендации… Груда их на столе. Читай, разбирайся – на то ты и мандатная комиссия. Но что сухие документы? Нужно посмотреть на кандидата, определить, на что он годен, задать вопросы, не предусмотренные справками.