Недоразумение в Москве
Шрифт:
– Прекрасная программа, – скептически заметил Андре.
– Ты в это не веришь?
– Я этого не говорил. Но я, во всяком случае, такого социализма не увижу.
Да, его настроение имело название, и оно ему не нравилось, но пришлось его признать: разочарование. Он в принципе терпеть не мог, когда люди, вернувшись из Китая, с Кубы или даже из США, говорили: «Я был разочарован». Они зря a priori [8] составляли себе представление, которое потом опровергали факты; в этом были виноваты сами люди, а не жизнь. И все же что-то подобное испытывал сейчас Андре. Быть может, все было бы иначе, если бы он посетил девственные земли Сибири, города, где работали ученые. Но в Москве и в Ленинграде он не нашел того, что надеялся увидеть. А что он, собственно, надеялся увидеть? Трудно сформулировать. Как бы то ни было, он этого не нашел. Конечно, разница между СССР и Западом огромна. В то время как во Франции технический прогресс лишь углубляет пропасть между привилегированными и эксплуатируемыми классами, здесь экономические структуры работают, чтобы однажды плодами этой работы воспользовались все. Социализм рано или поздно станет реальностью. Однажды он победит во всем мире. То, что происходит сейчас, – просто период спада. Во всем мире – кроме разве что Китая, но сведения о нем ненадежны и малоутешительны, – переживают период спада. Бог даст, переживут. Это возможно, это вероятно. Вероятность, проверить которую Андре не суждено. Для молодых этот период не хуже любого другого, не хуже, чем в пору его двадцати лет: вот только эти годы, которые были для них отправной точкой, для него стали концом – падением. В его возрасте подъема, который, может быть, и наступит когда-нибудь, он уже не увидит. Дорога, ведущая к благу, хуже зла, сказал Маркс. Молодой человек с иллюзией вечности впереди одним прыжком одолевает путь; а позже уже не хватает сил на преодоление того, что называют издержками истории, и они кажутся непомерно значительными. Он полагался на историю, чтобы оправдать свою жизнь, – но больше он на нее не рассчитывал.
8
Из предыдущего, на основании ранее известного.
В конечном счете время прошло довольно быстро. Два славных денька в Новгороде; и меньше, чем через неделю, снова Париж, ее жизнь и Андре. Он улыбался ей.
– Ты хотела съездить на дачу – ну вот, все улажено! – сообщил он.
– Какая Маша милая!
– Это дача ее подруги, километрах в тридцати от Москвы. Юрий отвезет нас туда на машине, не в это воскресенье, в следующее.
– В следующее? Но во вторник мы уезжаем.
– Да нет, Николь: ты же знаешь, мы решили остаться еще на десять дней.
– Вы это решили, даже не сказав мне ни слова! – возмутилась Николь.
Красное марево вдруг поплыло в ее голове, красным туманом заволокло глаза, что-то красное кричало в горле. Ему плевать на меня! Даже ни слова не сказал!
– Да нет же, полно, я тебе об этом говорил. Я никогда бы не принял такое решение, не посоветовавшись с тобой. Ты согласилась.
– Ложь!
– Это было в тот день, когда я выпил немного водки у Маши, и ты сказала, что у меня предпризнаки. Мы ужинали в «Баку». После ужина, когда мы остались одни, я тебе об этом сказал.
– Ты ничего никогда мне об этом не говорил. Ты сам это отлично знаешь. Клянусь тебе, я бы не пропустила это мимо ушей. Ты все решил без меня, а теперь лжешь.
– Ты просто забыла. Послушай: разве я когда-нибудь ставил тебя перед свершившимся фактом?
– Когда-то же надо начинать. А ты вдобавок еще и лжешь. И это не в первый раз.
Раньше он никогда не лгал. Но в этом году, в мелочах, ему случалось солгать – дважды. Он оправдывался, смеясь: «Это возраст; я становлюсь ленив; объясняться было бы слишком долго, и я пошел кратчайшим путем». Он обещал, что это больше не повторится. И вот это повторилось. И сегодня это было серьезнее, чем выпитая тайком бутылка или скрытый визит к врачу. Злость. Редко, очень редко она злилась на Андре. Но уж если случалось, это было торнадо, уносившее ее за тысячи километров от него и от себя самой, от своей жизни, от своей телесной оболочки в жуткое одиночество, одновременно жгучее и леденящее…
Он смотрел на изменившееся насупленное лицо с плотно сжатыми губами, это лицо, которое так пугало его когда-то и глубоко волновало до сих пор. Я ей говорил, она забыла. Тогда ей еще нравилось здесь, десятью днями больше или меньше, какая разница? Мало-помалу она заскучала, тосковала по Филиппу, меня ей недостаточно, ей всегда было недостаточно одного меня. Я сказал ей об этом после ужина в «Баку». Но, подобно всем, кто считает свою память непогрешимой, она и мысли не допускала, что может ошибаться. А ведь она прекрасно знала, что он ничего не решал, не посоветовавшись с ней, и в этой поездке тоже он во всем шел у нее на поводу. Десять лишних дней в Москве – подумаешь, большое дело.
– Послушай, еще десять дней здесь – это не трагедия.
Глаза Николь полыхнули яростью, кажется, даже ненавистью:
– Мне скучно! Ты не понимаешь, что мне скучно!
– О! Я все понимаю. Ты скучаешь по Филиппу и по своим друзьям. Я прекрасно знаю, что я один никогда не мог тебе их заменить.
– Уйди, оставь меня. Видеть тебя не могу. Уйди.
– А Юрий и Маша? Они ждут нас внизу.
– Скажи им, что у меня разболелась голова. Скажи, что хочешь.
Он закрыл за собой дверь, совершенно растерянный. «Неужели ей так скучно со мной?» Она даже не возразила, когда он сказал: «Я один никогда не мог тебе их заменить». Он не так уж рвался остаться в Москве, но так хотела Маша, и он не желал огорчать ее. Николь должна бы понять… Но поссориться с ней – это выше его сил. Всякое несогласие между ними было ему невыносимо. Ладно, он вернется сразу после ужина, и она наверняка согласится его выслушать. Кто знает, а может быть, он действительно забыл сказать ей об этом? Нет, он ясно помнил эту сцену: он сидел на своей кровати в пижаме, она расчесывала волосы. Что она ответила? «Почему бы нет?» или что-то в этом роде. Я никогда ничего не решаю без нее, она это прекрасно знает.
Как только закрылась дверь, дыхание перехватило от хлынувших слез. Будто, хоть он и не умер, она навсегда потеряла Андре. Меньше, чем за минуту, может отсечь голову гильотина; меньше, чем за минуту, одна фраза рассекла узы, связывающие ее с Андре: как могла она воображать, что они неразрывно спаяны друг с другом? Их прошлое давало ей повод быть уверенной в том, что она дорога ему не меньше, чем он ей. Но люди меняются, и он изменился. То, что ей солгал, не самое скверное: солгал он из трусости, как ребенок, который боится, что его будут ругать. Самое скверное, что, принимая это решение с Машей, он вовсе не брал ее в расчет, что он о ней совершенно забыл, даже не подумав посоветоваться с ней или хотя бы ее предупредить. Надо иметь мужество смотреть фактам в лицо: за три недели он ни разу не попытался остаться со мной наедине; все его улыбки, вся нежность обращены исключительно к Маше; а на мои желания – ему наплевать. «Останемся в Москве. Останемся в Ленинграде». Ему здесь нравилось. И он был уверен, что и ей нравится тоже. Это уже не любовь: я стала для него просто привычкой.
Ей было невыносимо находиться в этой комнате. Она привела в порядок лицо и вышла на улицу. Нужно пройтись: она часто это делала, чтобы успокоить свои страхи или гнев, отогнать неприятные образы. Вот только ей было уже не двадцать лет и даже не пятьдесят, и усталость быстро одолела ее. Они присела на скамейку в сквере напротив пруда, по которому плыл лебедь. Люди поглядывали на нее, проходя мимо, наверно, у нее был потерянный вид, или просто в ней узнавали иностранку. Он, конечно, сейчас обедает с Юрием и Машей в ресторане речного вокзала на берегу Москвы-реки, как они и планировали. Возможно, этот вечер будет приправлен для него привкусом горечи, да и то не факт: он как никто умел жить минутой, не помня о неприятном. Он забыл ее, отмахнулся, сказал себе, что она скоро успокоится. Он всегда был таким: коль скоро он счастлив, должна быть счастлива и она. На самом же деле в их жизнях отсутствовала истинная симметрия. Он имел в точности то, чего хотел: дом, семью, детей, досуг, удовольствия, дружбу и кое-какую деятельность. Она же отказалась от всех чаяний своей юности – из-за него. Он так и не захотел этого понять. Из-за него она стала этой женщиной, не знающей, как потратить оставшийся ей период жизни. Другой бы побуждал ее работать, вдохновлял бы своим примером. А он, наоборот, отговаривал ее. Вот она и осталась с пустыми руками, не имея ничего на свете, кроме него, – да и его, оказывается, у нее нет. Жестокое противоречие гнева, рожденного от любви и любовь убивающего. Каждую секунду, вспоминая лицо, голос Андре, она распаляла в себе обиду, опустошавшую ее. Есть такие болезни, когда ты сам становишься виновником своих мучений: каждый вздох раздирает легкие, но ты все же вынужден дышать. «И что теперь?» – тупо спросила она себя, вернувшись в гостиницу. Выхода нет. Они будут продолжать жить вместе, она запрячет поглубже свои обиды… Сколько пар прозябают так, в смирении, в компромиссе. В одиночестве. Я одна. Рядом с Андре – я одна. Нужно убедить себя в этом.
Она открыла дверь номера. На кровати валялась пижама Андре, на полу – его тапочки, трубка и пачка табака на тумбочке у кровати. На миг она так остро ощутила: вот же он, он здесь! – как будто что-то вынудило их расстаться – болезнь, изгнание, – но она вновь обрела его, глядя на эти брошенные вещи. На глаза навернулись слезы. Она взяла себя в руки. Нашла в аптечке снотворное, приняла две таблетки и легла.
«Я одна!» Страх обуял ее: страх жить куда нестерпимее, чем страх умереть. Одна, точно камень среди пустыни, но обреченная сознавать свое никчемное присутствие. Все ее тело, сжатое, как пружина, выражало безмолвный крик. А потом, согревшись в простынях, она провалилась в сон.
Утром, когда она проснулась, он спал, свернувшись клубочком и упираясь рукой в стену. Она отвела глаза. Никакой тяги к нему. В сердце было холодно и сумрачно, как в заброшенной часовне, где не горит ни одна лампада. Тапочки, трубка больше ее не трогали: они не свидетельствовали о дорогом прошедшем; они лишь принадлежали чужаку, жившему с ней под одной крышей. «О! Я его ненавижу, – в отчаянии сказала она себе. – Он убил всю мою любовь к нему!»
Она расхаживала взад-вперед по комнате, безмолвная, враждебная. Не раз в их молодости он наталкивался на это каменное лицо: «Я не допущу… Нельзя…» Тогда он цепенел от этой суровости. Он был старше ее по возрасту, но долго смотрел на всех взрослых как на старших. Сегодня она его раздражала: «Сколько еще она будет на меня дуться?» Это уж слишком. Он сделал все, чтобы она была довольна этой поездкой. Да и всей их жизнью. Он и в Париже оставался из-за нее… Даже если она забыла тот разговор, должна была ему поверить. Как будто воспользовалась случаем – какие обиды она таила? Жалела, что не вышла замуж за более успешного мужчину? Значит, не любила его по-настоящему. Если бы любила, не заскучала бы с ним. В начале их брака он страдал от ее холодности; но он говорил себе, что настанет день… И вот он подумал, что этот день настал. Надо полагать, нет. Он ждал от старости единственной награды: Филипп женится, она на пенсии, вот и будет Николь полностью принадлежать ему. Но если она не любит его, если его одного ей мало, если она копит обиды, то эта его мечта об одиночестве вдвоем несбыточна. Их ждет унылая старость людей, которые остаются вместе только потому, что после определенного возраста уже не могут по-настоящему расстаться. Нет, он не мог в это поверить. Неужто это одна и та же женщина, та, чья улыбка еще вчера светилась нежностью, и та, чьи губы сжались теперь в злобной гримасе?