Недоразумение в Москве
Шрифт:
– Наверно, надо утрясти какие-то детали, – успокоил ее Андре.
Его неистребимый оптимизм! Он уткнулся в русскую грамматику, а она развернула «Юманите».
Ей хотелось поехать на машине: пейзаж, свежий воздух новизны. Эрмитаж, Смольный, дворцы, каналы: она знала их как свои пять пальцев и уже не хотела оставаться здесь даже на три дня.
Маша распахнула дверь: «В разрешении отказано!» – сказала она со злостью.
– Я так и знала! – уныло вздохнула Николь.
– Я сражалась с типом из Интуриста. Но он человек маленький, повинуется приказам. Зла не хватает. Просто зла на них не хватает.
– На кого – на них? – уточнил Андре.
– Я толком не знаю. Он ничего не захотел мне сказать. Может быть, там проводятся какие-то маневры. Но скорее всего, ничего особенного не происходит.
Это уж слишком, сказала себе Николь, чувствуя нарастающую панику. Раздражение
– А эта экскурсия, о которой вы говорили? Монастырь на острове?
– Тоже запретят.
– Можно все-таки попробовать.
– Ах! Нет уж! – воскликнул Андре. – Не станет она начинать снова всю эту волокиту, чтобы опять услышать отказ. Останемся здесь. Скажу тебе честно, у меня нет никакого желания смотреть этот монастырь.
– Ладно, закрыли тему, – сказала Николь.
Оставшись одна, она тут же дала волю гневу: «Три дня скучать здесь!» Ей вдруг показалось скучным абсолютно все: прямые проспекты, однообразные улицы, бесконечные ужины под музыку, гостиничный номер и нескончаемые споры Маши с Андре: он защищал китайцев, которых она ненавидела и побаивалась, критиковал политику мирного сосуществования, которую она поддерживала. Так они и переливали из пустого в порожнее. Или Андре рассказывал Маше истории, которые Николь знала наизусть. Она по-прежнему не виделась с мужем наедине, разве что они оставались вдвоем совсем недолго, чтобы между ними мог завязаться разговор; он утыкался в русскую книгу, она в газету… Она прижалась лбом к оконному стеклу. До чего же эта большая, темная с охрой церковь безобразна! «В разрешении отказано». Если бы она хоть могла поспорить, побороться. Но все лежало на Маше, которая, быть может, слишком быстро опускала руки. Как раздражала эта зависимость. Поначалу она забавляла Николь, но теперь стала тяготить. В Париже она сама строила свою жизнь, принимая решения вместе с Андре или самостоятельно. Здесь же инициативы, идеи принадлежали другой; она была лишь элементом в мире Маши. Николь посмотрела на свои книги; она взяла их с собой совсем немного, и те, что были ей по-настоящему интересны, успела прочесть в Москве. Она вернулась к окну. Площадь, сквер, люди на скамейках – все казалось унылым в прямом послеполуденном свете. Время текло еле-еле. Ей хотелось сказать, что это ужасно – это несправедливо, что время одновременно может лететь и тянуться. Она вошла в двери Бургского лицея почти такой же молодой, как ее ученики, тогда она с жалостью смотрела на старых преподавателей с серыми волосами. И – опля! Она сама стала старой преподавательницей, а потом дверь лицея закрылась и за ней. Много лет, преподавая в классах, она жила иллюзией, что не меняется: каждый сентябрь она встречала учеников, все таких же юных, и на нее тоже как будто распространялась эта незыблемость. В океане времени она была скалой, о которую снова и снова бьются волны, а она, скала, не движется с места и не стареет. И вот теперь поток уносил ее – куда? К смерти. Жизнь трагически утекала. Но однако же текла она неспешно, по капле, час за часом, минута за минутой. Всегда надо было ждать, пока растает сахар, пока померкнет воспоминание, пока зарубцуется рана, пока рассеется скука. Как странно рассечены эти два ритма. Дни мои мчатся галопом, но в каждый из них я маюсь оттого, что время тянется слишком медленно.
Она отвернулась от окна. Какая пустота в ней, вокруг нее, насколько хватает глаз. В этом году она помогала Филиппу в его изысканиях. Теперь он продвинулся так далеко, что она больше не могла быть ему полезна. И жил он отдельно. Читать просто так, без цели – такое времяпрепровождение было едва ли интереснее кроссвордов или игры «найди семь различий». Она тогда сказала себе: «У меня есть время, и все мое время я могу потратить на себя, вот удача-то!» Нет, никакая не удача, если тебе нечего делать. И даже – теперь она понимала – избыток досуга обедняет. Острое, неожиданное удовольствие, которое дарили ей порой – прежде – солнечный блик на шиферной крыше, цвет неба, пронзало ее, когда она выходила рано утром из дома или выныривала из метро. Когда же она шла, свободная, неспешным шагом по улицам, оно куда-то пряталось. Солнечный свет намного острее чувствуешь, когда он просачивается сквозь жалюзи, чем если тебе в лицо бьют его знойные лучи.
Николь никогда не выносила скуки. А в этот день она страдала от нее до сердцебиения, ибо она, скука, протянула свои щупальца в ее
– Эта церковь действующая. Хотите зайти? – спросила Маша.
– Конечно, – ответила Николь. – О! Какой чудный золотистый свет.
На стенах, на иконостасе мягко поблескивали иконы, и даже тень казалась расплавленным золотом. Но от запаха у Андре подступал комок к горлу: пахло ладаном, свечами и старыми бабами, которые стояли на коленях на полу, бормоча молитвы, били поклоны и целовали камень. Зрелище еще более шокирующее, чем в католических храмах. Из угла слева доносился гнусавый голос. Они подошли ближе. Странное действо. Вокруг попа с длинной черной шелковой бородой и в полном облачении мужчины и женщины, все молодые, ходили по кругу, держа на руках младенцев в белых рубашечках; младенцы плакали. Поп обрызгивал их из кропила, нараспев читая молитвы. Это казалось игрой, родители укачивали кричащих младенцев и ходили, ходили по кругу.
– Общее крещение! Я никогда этого не видела, – сказала Маша.
– Здесь часто крестят детей?
– Если не хотят огорчать старую верующую мать.
– А вон там – что это такое? – спросила Николь.
У стены стояли в ряд ящики – пустые гробы… А еще шесть рядком на полу, и в каждом покойник: открытые восковые лица с подвязанными челюстями – все похожи друг на друга.
– Давайте уйдем, – попросила Николь.
– Тебе тяжело это видеть?
– В общем да. А тебе?
– Нет.
О своей собственной смерти он думал равнодушно: жить, выживать казалось ему труднее, чем умереть. О чужой же… Он зачерствел сердцем. В двадцать пять лет он рыдал, потеряв отца. И вот два года назад без единой слезинки похоронил свою сестру, хоть очень ее любил. А его мать? Маша подумала об этом одновременно с ним.
– Мне бы хотелось повидать бабушку, пока она жива, – сказала она. – Ты будешь горевать, когда она умрет?
Он поколебался:
– Не знаю.
– Но ты же ее обожаешь! – удивленно воскликнула Николь. – Я буду горевать, – добавила она. – И потом, это так странно… Теперь мы на краю пропасти, перед нами больше не будет никого. Наша очередь.
Они вернулись в такси на Невский проспект и сели в кафе под открытым небом.
Он заказал коньяк – не очень хороший, но водки в кафе не подавали. Чтобы отпугнуть пьяниц, коньяк стоил намного дороже. Между тем, многие приносили с собой бутылку водки в кармане.
– Здесь многих хоронят по религиозному обряду?
– Нет. Это тоже в основном старухи просят отслужить молебен по покойникам. – Маша поколебалась: – И все-таки я зашла однажды утром в воскресенье в московскую церковь и удивилась. Там было много людей среднего возраста и даже молодых. Гораздо больше, чем раньше.
– Досадно, – вздохнул Андре.
– Да.
– Если людям хочется верить в небеса, это значит, что они мало во что верят на земле. А стало быть, политика роста благосостояния, которую начали здесь проводить, не так хороша, как ты говоришь.
– О! Благосостояние! Не преувеличивай, – ответила Маша. – Я никогда не отрицала, что в идеологическом плане мы переживаем сегодня период спада, – добавила она.
– И сколько же продлится этот период?
– Не знаю. Есть молодые люди, такие, как Василий и его товарищи, они полны энтузиазма. Они будут бороться за социализм, не исключающий ни счастья, ни свободы.