Недвижимость

Волос Андрей

Мерз он, видите ли. – Она вздохнула и сердито закончила, передернув плечами под цветастым платком: – Люди-то какие бывают… ничего не докажешь.

Я кивнул. Про “не докажешь” – это она точно сказала. Особенно если кому холодно.

В конце концов старик умер. Собственных детей у него, видимо, не было. Но ему не хотелось, чтобы квартира пропала, и он почему-то завещал ее Нине Михайловне. Может быть, она его знакомая… или даже соседка, что вероятней, – заходила иногда по бабьей своей беспричинной доброте, проведывала. Время от времени покупала пакет молока. Буханку хлеба. Доброта ее не осталась без награды.

Воздалось сторицей. И это справедливо. Теперь

она вступила в законные права… оформила бумаги… хочет продать… Ясно как божий день.

– Значит, вы являетесь владелицей этой квартиры? – спросил я как можно приветливей.

– Да, являюсь, – с непонятным, но привычным вызовом в голосе ответила Нина Михайловна.

“Старая ты бессмысленная калоша”, – сказал я про себя. И задал второй вопрос, по-прежнему улыбаясь:

– А документики можно посмотреть?

Приветливость, приветливость и еще раз приветливость.

Она насторожилась:

– Паспорт, что ли?

– И паспорт тоже, – ответил я. – Паспорт – это очень важный документ. Один из самых важных. Паспорт, Нина Михайловна, – это удостоверение личности. Кроме того, данные паспорта часто фигурируют в…

– Это что же? – Нина Михайловна явно почуяла какую-то опасность: никогда я не мог понять, какую опасность чуют такие вот тетки с белыми лбами, когда их просят об элементарнейшей вещи: показать на секунду паспорт, чтобы можно было убедиться в отсутствии расхождений. – Зачем вам паспорт? Я-то у вас паспорта не спрашиваю!

– Да вы не поняли! – сказал я, улыбаясь шире. – Я же не в том смысле… не как в милиции!

– Паспорт не дам! – отрезала она.

– Да почему же вы не дадите паспорт? – Я дурашливо посмеивался: мол, какие диковинные разногласия у нас возникли. – Да что вы!

Ну хотите – вот вам мой паспорт, пожалуйста!

Она секунду или две смотрела на меня в упор, по-видимому решив нанизать, как сардельку, на взгляд своих маленьких и непонятно чем возмущенных глазок, затем порывисто вздохнула и стала, бормоча что-то о доверии и недоверии, с оскорбленным видом копаться в сумочке. Даже лоб немного наморщился.

В конце концов извлекла паспорт и протянула его вместе с какой-то жеваной бумаженцией.

Бумага оказалась ксерокопией свидетельства о наследстве. В этом не было ничего удивительного. Я и думал о наследстве.

Удивительное заключалось в другом: наследство не по завещанию, как я предполагал, а по закону. Вот так: по закону. В сущности, меня это совершенно не касалось. То есть никто никому ничего не завещал. Человек умер – и его имущество перешло к законному наследнику. Как явствовало из свидетельства, наследодателя звали

Михаилом Кондратовичем. Из всего этого можно было сделать только один вывод: покойный приходился Нине Михайловне родным отцом, а она ему – дочерью.

– Так, так, – сказал я, читая про себя строки документа и не вдумываясь в их давно привычный, неизменный от раза к разу смысл, а представляя себе почему-то, как старик доживал свои дни: через силу, с запинками кружась по тому черному кольцу старости и нищеты, которое и представляло собой его жизнь. Это движение становилось все медленнее, все монотонней, и даже светлых пятен памяти становилось все меньше, потому что все труднее ему было вообразить, что когда-то он жил совсем иначе – был моложе лет на десять (это еще кое-как вспоминалось), а до того – еще моложе, а перед тем – совсем молод, нравился женщинам, зарабатывал деньги, щедро тратил, был не прочь гульнуть, обожал жену и любил дочь… Я зажмурился на секунду – и картинка возникла перед глазами словно мутный, слишком плотный

и вдобавок исцарапанный черно-белый негатив, на котором почти ничего нельзя было разглядеть, но который при этом производил все-таки тягостное и пугающее впечатление: как будто зная, что на нем сфотографировано нечто ужасное, ты одновременно и хочешь, и боишься разобрать детали…

– Отлично, – кивнул я дочитав. – Все в порядке. Нина Михайловна, а скажите мне, пожалуйста, вот что…

Я достал блокнот и стал задавать вопросы. Она отвечала. Мне казалось, что в голове, как в компьютере, что-то попискивает и движется: разнородные данные должны были в итоге свестись к одному знаменателю и выразиться некоторой денежной суммой, более или менее соответствующей тому, сколько стоит эта грязная конура в ее нынешнем состоянии.

– Капремонт был?

– Что?

– Трубы, спрашиваю, меняли?

– Нет, не было…

– Школа далеко?

– Да вон она, школа-то! – обрадовалась она. – Вон, из окна видно!..

– А поликлиника?

Закрыв блокнот, я возвел очи горе и сказал затем, что Нина

Михайловна может рассчитывать примерно на… В голове еще что-то пощелкивало, а ошибиться я не мог. То есть мог, но не должен был. Ошибаться мне было никак нельзя. По крайней мере в большую сторону. Лучше ошибиться в меньшую. Тогда в результате сделки она получит на пару тысяч больше, чем рассчитывала. Приятные сюрпризы приятнее неприятных… Я еще тянул время: порассуждал о состоянии рынка, о конъюнктуре; отметил, что она, конъюнктура, оставляет желать лучшего. Но, с другой стороны, конъюнктура конъюнктурой, а жизнь жизнью. Жизнь есть жизнь, как говорила моя бабушка. Жизнь не остановится, какой бы ни становилась конъюнктура. А что это значит? Это значит, что, несмотря на негодную конъюнктуру рынка, я берусь продать эту квартиру, как в рекламе “Аэрофлота”, – быстро, выгодно, удобно… Тут же пожалел, что брякнул про “Аэрофлот”. Черт меня дернул за язык: она не поняла, при чем тут “Аэрофлот”, но усиленно пыталась понять, и пока я оценивал вслух местоположение, состояние, а также прочие параметры этой несчастной квартирешки, Нина

Михайловна смотрела мне в переносицу затуманенными работой мысли глазами, совершенно не схватывая того, что я говорил по делу.

– Я пошутил, – попытался я исправить положение. – “Аэрофлот” тут совершенно ни при чем. Так вот, что касается местоположения…

И, подводя черту, сообщил, что Нина Михайловна может рассчитывать максимум на… Это было очень важно – назвать верную сумму. Очень важно. Я вовсе не хотел ее обманывать. Да практически и не смог бы, потому что уже сказал, что мой гонорар составляет известный процент от суммы сделки, а я всегда честно придерживаюсь договоренностей. Кроме того, объект был такого свойства, что срубить на нем хоть сколько-нибудь левых денег не представлялось возможным. Короче говоря, я был совершенно честен. Однако в нашем деле честность – это что-то вроде спирта.

В том смысле, что спирт в обыденной жизни всегда содержит сколько-то воды. Даже неразведенный, он не бывает стопроцентным

– только девяносто шесть. Из него можно выгнать воду с помощью специальных химических процессов. Но затем придется вечно хранить в запаянной посуде и любоваться: смотрите, вот стопроцентный спирт! А если на мгновение откупорить, он тут же схватит свои четыре процента воды непосредственно из воздуха. Ну хоть что ты с ним делай – обязательно схватит.

– Вы можете рассчитывать на двадцать две тысячи, – сказал я, закрывая блокнот. – Или немногим больше. Но точно не менее двадцати двух.