Недвижимость
Шрифт:
– Они должны были пропустить, – сказал я.
– Верно, – согласился Краско. – Должны были. А вот гражданин
Шлыков пропускать, – он выразительно пощелкал пальцем по горлу,
– никак не должен был. Вопреки чему есть соответствующий акт экспертизы. Ведь есть?
– Есть, – вздохнул Павел.
– Вот если бы его не было… – протянул Краско. – Тогда другое дело.
– А могло бы не быть? – спросил я.
– Могло бы и не быть, – ответил Краско. – При других обстоятельствах. Но ведь есть?
– Есть, – снова покаянно вздохнул Павел. – Тут уж, как
Однако довольно скоро акт экспертизы исчез, а вместо него появился другой, совершенно такой же, только в нем уже было написано, что через сорок минут после ДТП, повлекшего человеческие жертвы, концентрация алкоголя в крови Шлыкова П. И. составила ноль целых ноль десятых промилле, что подтверждает… и т. д.
Деньги я перед тем передавал адвокату Бабочкину – шестнадцать тысяч зеленых в бумажном пакете. Именно Бабочкин вел все переговоры, сам же я со следователем больше не виделся. Гонорару
Бабочкин запросил всего две тысячи, из чего я заключил, что
Краско достались не все шестнадцать. Так или иначе, мера пресечения была изменена на подписку о невыезде, которую в свою очередь через две недели не продлили – видимо, по забывчивости.
Павел получил два года условно. Разведя руками, Бабочкин пояснил, что его подзащитного должны были бы оправдать вчистую; если разбираться всерьез, нестандартная оплетка рулевого колеса, к которой они придрались, вовсе не является нарушением; но, сам понимаешь, когда двое погибших… да черт с ними, всем ясно, что это только для того, чтобы родителей успокоить.
В ту пору я насчет всего этого не особенно расстраивался, потому что дела шли довольно живо, и покою мне не давала только мысль о… вот и они.
Да, вот и они.
Я взглянул на часы. Семнадцать минут как одна копеечка.
Вкатившись в арку, красная “девятка” повернула, взяла левее и резко встала у бордюра.
Изнутри доносились раздраженные голоса, сквозь запотелые окна чудились жесты. Однако никто почему-то не делал попыток выйти.
Минуты через полторы распахнулась водительская дверца. Мрачный
Константин покинул машину, закурил и только после этого кивнул, расстроенно спросив:
– Ну что?
– Да ничего, – сказал я. – Порядок. Все на месте. Дом стоит.
Квартира ждет.
Он сокрушенно покачал головой и отвернулся.
Между тем раскрылись и остальные двери.
– А вот и годится! – плачущим голосом повторял Николай
Васильевич, выбираясь с переднего сиденья. – Вот и годится!
Шляпы он на этот раз каким-то чудом не потерял, и было похоже, что в ряду прочих обстоятельств его жизни это событие является одним из самых радостных.
С заднего появились двое: во-первых, жена Николая Васильевича – полная женщина в кургузом пальто и по-деревенски повязанном платке, придававшем ее круглому (а сегодня еще и заплаканному) лицу несколько изумленное выражение, и недовольный молодой человек лет двадцати трех – в линялом плаще и черной матерчатой кепке.
– Пожалуйста, – сказал Николай Васильевич, разводя руками.
–
Мария Петровна. Вы ведь знакомы? Да. Вот. А это
Знакомьтесь. Женюрка… э-э-э… Евгений Николаевич. Как договаривались. Пожалуйста. В самом пылу, так сказать, жизненных решений. Прошу вас.
Мы кивнули. Я даже улыбнулся.
Сын Женюрка посмотрел на отца с угрюмой миной человека, привыкшего к незаслуженным оскорблениям, и мне подумалось, что сейчас он сплюнет под ноги, но Евгений Николаевич только шмыгнул носом. Его широкоскулое лицо было будто специально приспособлено для рекламы мази от угрей.
– Ну вот так, – говорил Николай Васильевич, то озирая домочадцев, то поглядывая на меня. – Вот и слава богу. А то что же? Вот теперь все честь по чести… посмотрим… Сын тоже интересуется. – Он показал пальцем на сына. – А как же… ведь нам жить? А? Нам ведь не в гости, правда? Что ж так-то… тяп-ляп… Не на день ведь, а? Хоть разглядим как следует… ведь надо.
Он опять посмотрел в мою сторону, ожидая подтверждения.
– Да ладно, слышь, – насморочно сказал Женюрка и на этот раз все же сплюнул. – Заладил. Пошли, что ли?
В лифт не поместились, и семейство Большаковых поехало первым.
Как только двери со скрежетом сошлись, снова послышались взвинченные голоса. Загудел мотор.
– Во собачатся, – пробормотал Константин. – Нет, я так больше не могу. Достали. Ну что он уперся? Все на мази… Ведь совсем, совсем до задатка дело дошло – все хорошо, все согласны… так нет! Освободи ему теперь в две недели! А? Нет, ну что же такое!
Кто ему две недели-то обещал? Я всегда толковал – месяц, месяц, не меньше! А то и полтора! Нет – давай две недели! Что ж это такое-то, а! – повторил он плачущим голосом. – Нет, ну не могу, все! Достал!
Индикатор добрался до шестого и замер.
– Да ладно, – сказал я, нажимая кнопку. – Не расстраивайся.
Сегодня-то уж, может, кончится.
– Ага. Кончится! Держи карман шире. Как же. Теперь этот придурок уперся… Прыщавый-то.
Константин безнадежно вздохнул и с отвращением посмотрел на грязное табло. Огонек перескочил с шестого на пятый.
– С лица не воду пить, – сказал я.
А чем еще я мог его утешить?
Когда мы вышли из лифта, дверь квартиры все еще была нараспашку, а Большаковы толклись в прихожей.
– Да что вы, что вы! – вопила Елена Наумовна. Богатое светлое платье подробно обтягивало ее подрагивающие телеса, которыми она, судя по всему, находила причины гордиться. – Что вы, что вы! Не надо разуваться! Это же так по-советски – разуваться! Что вы!
Вопреки ее оглушительному курлыканью Николай Васильевич ворчал что-то неразборчивое, согнувшись в три погибели над запутавшимися, как всегда, шнурками. Он не мог знать, сколько грязи выливает Елена Наумовна на головы тех, кто имеет неосторожность последовать ее призывам (“Ну свиньи, свиньи! – обычно кричала она по их уходу, победно хохоча и упирая руки в боки. – Скоты! Навозу нанесли! Грязи! Трудно разуться?!”), однако то ли догадывался об этом, то ли просто неуклонно следовал некоторым своим принципам.