Недвижимость
Шрифт:
Она недоверчиво смотрела на меня, и вдруг я отметил, что ее накрашенные глазенки ненадолго приобрели совершенно человеческое выражение.
– Да вы что! – сказала Нина Михайловна неожиданно неприятным нутряным голосом. – Как же так? Мне говорили совсем другое!..
– Дело в том, что…
– Двадцать две! Это невозможно!
Приветливость, приветливость. И терпение.
– Как хотите.
– Это во сколько же мне ваша помощь обойдется?!
– Четыре процента от суммы, – повторил я. – Вы поймите, я не настаиваю. Мне…
– Двадцать две! Как же так – двадцать две? Ну пусть не
Через неделю!
Ну вот, так и вышло: все, что я битых полчаса пытался внедрить в ее слабый мозг, Нина Михайловна попросту пропустила мимо ушей: информация, которая казалась неправильной, не могла проникнуть в ее обтянутую головенку. Похоже, это была женщина железной воли и несгибаемого характера. Единственное, на чем бы я не стал настаивать, – что она намного умнее большого злого попугая.
– Понимаю, – сказал я, застегивая куртку. – Но это невозможно по многим причинам. Видите ли…
– Хорошо, давайте с вами договоримся! – с досадой воскликнула она. – Вы же мне просто руки выкручиваете! Что это такое, в самом деле! Я же уже сказала! Мне неинтересно знать, сколько вы получите! Давайте мне двадцать восемь – и все! Я согласна! Это может быть очень выгодно для вас! Хорошо?
– Я не покупаю квартир, – объяснил я. – Понимаете? Я их продаю.
И беру четыре процента от суммы. Вы уловили? – четыре процента.
А покупать у меня у самого – как бы поточнее выразиться? – денег нет. Моя покупательная способность крайне невысока… если угодно… если вам так понятнее. До свидания.
Похоже, Нина Михайловна взошла в тупик: лоб окончательно наморщился и даже порозовел.
– Ну хорошо, хорошо!.. – нетерпеливо сказала она. – Ну а сколько тогда?
Даже когда все против этого, потенциальный клиент должен оставаться потенциальным клиентом.
– Двадцать две. Может быть, чуть больше. Я уже объяснял: выставим за двадцать пять. За двадцать четыре купят. Если повезет. Не повезет – двадцать три. Вычтите мой гонорар… Это несложно, это арифметика. Еще раз до свидания. Позвоните, если надумаете. Всего хорошего.
Дверь за спиной сильно хлопнула – сильнее, чем нужно, чтобы просто закрыть.
В туманном воздухе окруженные мглой фонари казались слоистыми, словно разрезанные луковицы. Над крышей пятиэтажки напротив стояли кривые серые дымы.
В центре замусоренного двора – должно быть, когда-то там была круглая клумба – бегала большая коричневая собака, весело таская за собой на длинном поводке спотыкающуюся невзрослую девочку в тигровой куртке.
Я открыл машину и сел.
Девочка совладала наконец с разгулявшимся псом, схватила его за ошейник и погрозила пальцем. Теперь они чинно шагали к подъезду.
Пес огорченно оглядывался.
– Ну что, Асечка, – сказал я, – поехали.
Стартер скрежетнул, и двигатель завелся.
5
Поток машин медленно тянулся по мокрой эстакаде. Двинулись… снова встали… Случайный мелкий дождичек штриховал пятна фонарного света. Бурый массив Ваганьковского кладбища справа от эстакады. С севера фонари, фонари… угрюмая земля, часто
В СООТВЕТСТВИИ СО ЗДРАВЫМ СМЫСЛОМ”. И опять то же самое… и опять… и опять. Двинулись… четыре, пять метров… семь.
Встали… “ДИАНА: РЕКЛАМИРУЕМ В СООТВЕТСТВИИ СО ЗДРАВЫМ
СМЫСЛОМ”. Я снова и снова читал этот текст, понимая все слова по отдельности, однако никак не мог совладать с идеей всего утверждения в целом. Встали… опять двинулись… А, понятно.
Правая сторона проезжей части больше чем наполовину перегорожена тремя нелепо развернутыми машинами. Пульсирующая мигалка гаишного “форда” плавила асфальт переливчатым пунцово-синим огнем. Я осторожно объехал фургончик “скорой” и нажал на газ.
…Будяев открыл дверь и отступил, широко улыбаясь и как-то так по-особому приглашающе откинувшись назад, отчего черная борода его задралась кверху, а халат разошелся на груди, обнажив бледную кожу, покрытую седыми волосами. Я все никак не решался спросить – бороду-то он красит, что ли? или как?
– Добрый вечер, Дмитрий Николаевич. Я чуть раньше, извините.
– Какие разговоры! – медленно проговорил Будяев и сделал руками движение, словно растянул тугую резинку. – Что вы, голубчик!
Заходите, заходите! Мы вам рады! Как раз и поговорить есть о чем…
Он уже не улыбался, и лицо стало таким, как всегда, – усталым и озабоченным.
– Ах вот как, – вздохнул я. – Есть о чем поговорить… Всегда-то у вас есть о чем поговорить.
– Ну не сердитесь, не сердитесь. – Будяев перевел дыхание и закончил: – Раздевайтесь.
– Сережа, милый! – пропела Алевтина Петровна, выходя в коридор. – Это вы!
– Добрый вечер, – ответил я, снимая куртку.
Будяев был из числа тех всегда встревоженных людей, чья жизнь отравлена переживанием будущих несчастий. Правда, когда Дмитрий
Николаевич улыбался, в его лице мелькало что-то, позволяющее заподозрить, что некогда он был жизнелюбцем и озорником. Однако улыбался он крайне редко. Как правило, глаза из-под нахмуренных бровей смотрели не настороженно даже, а просто-таки обреченно, и в них читалась уверенность, что вот-вот должно случиться нечто непоправимое, после чего вся жизнь окончательно рухнет и то ли кончится вовсе, то ли превратится в кошмар. Видимо, именно уверенность в наступлении неминуемого несчастья, с одной стороны, а с другой – мужество попытки хоть как-то противостоять ему и заставляло Будяева подробнейшим образом предполагать, а затем исследовать все последствия (включая самые нелепые и невероятные) того или иного, в свою очередь предполагаемого, поступка. Если бы не состояние совершенной серьезности, в которой пребывал Дмитрий Николаевич, а также те мрачные краски, в которые окрашивались его пессимистические рассуждения, то сам ход их можно было бы сравнить с игрой на компьютере – из тех детских развивающих игрушек, по ходу которых приходится строить крепости и захватывать новые территории, имея в виду, что какой бы успешной ни выглядела эта деятельность, в конце концов она приведет к неминуемой катастрофе.