Недвижимость
Шрифт:
“До свидания”, – молча шагнула за порог.
– Прозвоню, – бодро сообщила Марина, возвела глаза к небу и мученически покачала головой.
– Прозвони, – сказал я и закрыл дверь.
Будяев, сунув руки в карманы синих штанов и выставив бороденку, стоял на пороге комнаты.
– Не покупают? – спросил он с утвердительной интонацией.
– Пока не знаю.
– Ну ничего, купят. Не одни, так другие. А?
– Ну просто припадок оптимизма, – съязвил я, подходя к окну.
– М-да… да что оптимизм!.. Кхе-кхе… Люди вроде бы порядочные. Впрочем, с первого
Вот они вышли из подъезда. Марина придержала Ксению за рукав и стала тыкать вверх, на что-то указывая. Ксения на секунду подняла голову. Я увидел бледное пятно лица. Потом она села в машину. Двор кончался узким выездом между двумя стальными столбиками. Было заметно, что водитель из нее никудышный.
– Да уж, – сказал я, поворачиваясь. – Вот именно что у-у-у-у-у.
Бездны. И ведь что важно: именно эти бездны нам ни к чему…
Все, я пошел.
– Подождите, подождите! – заволновался он. – А когда следующие?
– Когда кто-нибудь появится. До свидания.
– Да подождите же, Сережа! Вы позвоните? Или как?
– Нет, я не позвоню, – сказал я. – Я приеду без звонка. И если вас не будет дома, взломаю дверь. А как иначе? Квартиру-то нужно показывать. Или не нужно?
– Вы все шутите… – понимающе протянул Будяев. – Ну ладно, ладно. Не сердитесь. Вы позвоните все-таки. Хорошо?
– Хорошо.
– А если позвоните, то в каком примерно часу? – робко спросил он.
– В шестнадцать часов тридцать три минуты по Гринвичу.
– Шу-у-у-утите опять. Ну не сердитесь, не сердитесь… Я вам что хочу сказать: если позвоните, а у нас занято, вы тогда еще раз позвоните. Понимаете? Наберите еще раз. А если опять никто не отвечает…
– Ну тогда уж прямиком в милицию, – пообещал я. – И тут же во всероссийский розыск.
Кабина стояла на этаже. Я громыхнул железной дверью и нажал кнопку. Дом был старый, добротный, и лифт спускался тяжело и медленно, ерзая по дороге из стороны в сторону.
6
Время было, а жариться на шоссе Энтузиастов и в пробках центра совершенно не хотелось. Я загнул большого быстрого крюка: через главную аллею Измайловского парка в сторону “Семеновской”… там до Электрозаводского моста… по оказавшейся свободной эстакаде на Сущевку… и все шло так хорошо, что я уже стал беспокоиться, не прижмет ли меня где-нибудь на Беговой… но и там, будто по волшебству, оказалось просторно… и в итоге как ни длинно я ехал, а приехал все же быстрее, чем рассчитывал.
Я поставил машину и теперь прохаживался у подъезда, рассеянно следя за тем, как несильный ветер кружит листья над песочницей.
Утром я снова звонил в Ковалец – и опять ни Павла, ни Вики не оказалось дома. Я слушал длинные гудки, представляя, как за двести километров от Москвы в полупустой комнате заливается телефон: тили-тили-тили-ли… тили-тили-тили-ли… тили-тили-тили-ли… Эхо всякий раз оживает и отвечает ему чуть невпопад, летая между голых
В последний раз мы виделись весной, через три недели после
Аниной смерти, а разговаривали сравнительно недавно – двух месяцев не прошло. “Как ты там?” – “Да нормально… У тебя-то что?” – “Да все в порядке…” Потом Павел завел зачем-то о деньгах – мол, не может пока отдать. Я и без него знал, что отдавать ему не из чего. И когда давал, знал.
Это обстоятельство мне и самому представлялось чрезвычайно огорчительным. Но что было делать? Не дать – так его упекли бы лет на восемь. А то и на полную катушку – на десять. За детишек-то. Еще как. За милую душу бы упекли. А сколько из этих десяти он бы там при его здоровье протянул? – говно вопрос: немного…
Ах, по-дурацки его угораздило! Ну совсем по-дурацки!.. черт его тогда дернул. Аня позвонила совершенно не в себе. Меня самого затрясло, когда я услышал ее дикий, переливчатый, будто у сирены, вой, сквозь который разобрал наконец: “Ой, Сереженька,
Павел двух детишек убил!..” Два с лишним года прошло, а я и сейчас отлично помню: по-овечьи хекал в телефонную трубку, пытаясь выговорить: “Ты что?! Как – убил?! Кого – убил?!”
Ну и конечно – полный бред. Это надо было так сформулировать – убил!.. Ни черта не убил. Сами они въехали на перекрестке под его “ЗИЛ”. За водилу был паренек четырнадцати лет (естественно, пьяный, поскольку все стряслось Первого мая позапрошлого года: как говорится, на майские). А у него за спиной, на заднем сиденье мотоцикла, – его двенадцатилетняя сестренка. Они на высокой скорости проследовали под знак “STOP”. А грузовик геодезической партии двигался по главной дороге. И будь Павел трезв, все, быть может, разрешилось бы иначе.
Конечно, я не сдержался и с досадой ему выговорил: “Ну зачем же ты такой поехал-то?!” Павел нахмурился, посмотрел, как только он умеет – любовно, но все-таки исподлобья, – и сказал примиряюще:
“Сереж, ты пойми, мои-то ребята вообще никакие были!.. Им приспичило: даешь еще пяток бутылок – и все тут! Праздник! Не удержать. Я думаю: да ну вас всех к монахам!.. Им же все до лампочки – и машину угробят, и сами покалечатся. Лучше уж, думаю, съезжу, привезу – жрите… я же все-таки начальник. Там и ехать всего три километра. До второго перекрестка. Кто ж знал, что эти-то как раз на первом повстречаются. – Он расстроенно цокнул языком и закончил, вытаскивая вторую сигарету из пачки
„Примы”: – Вот тебе, выходит, и съездил”.
– Да уж, – сказал следователь Краско и вздохнул.
Мы сидели втроем в его пыльном кабинете. Павел, даже куря, нервно позевывал. Он именно тогда так сильно поседел – прежде волосы только чуть серебрились.
– В общем, дела такие, что особенно не разбежишься, – сказал
Краско. – Два или более погибших в результате грубого нарушения.
От четырех до десяти лет. В зависимости от смягчающих. Только я пока смягчающих что-то не вижу.