Нефтяная Венера
Шрифт:
– Спокойной ночи, папа.
– Спокойной ночи, дорогой. Пусть тебе приснится что-нибудь тихое и красивое.
– Мне нравятся цветы и солнце.
– А какие цветы?
– Белые пионы. Они похожи на косматых собачек…
– Пусть тогда приснятся белые пионы в солнечный день.
Утром я прошёлся по двору, убрал в сарай вилы и стремянку, на которую мы залезали, когда собирали яблоки. В сарае темно, к стенам прислонены старые грабли, косы, тяпки, лопаты. Полки уставлены банками с просроченной краской, картонками с ржавыми гвоздями. Здесь я всегда надеюсь обнаружить клад – старую книгу или нераспечатанную банку зубного порошка пятидесятилетней давности.
Гляжу на крышу. Серые стропила, неровные доски, старый, прохудившийся рубероид. Через дырочки белеет небо. Сарай – как чей-то мир. Тёмный, заваленный барахлом. Крыша – небо. Дырки в крыше – звёзды.
Заперев навесной замок, я иду к дому.
Все люди строят себе миры. Соседи, огородившиеся высоченным забором, тоже построили свой мир. Мы с Ваней создали свой, Соня с Машей живут каждая в своём…
– Папа, смотри! – кричит Ваня, указывая на что-то на земле.
– Что?
– Одуванчики!
Я вглядываюсь в землю. Кое-где рябят мятые зелёные ростки с зарождающимися бутонами. Из бутонов торчат ярко-жёлтые, словно цыплячьи, пёрышки. Одуванчики собрались зацвести в декабре. Вокруг полно будущих цветочков.
Соня выходит из дома с сигаретой в зубах.
– Соня, смотри – одуванчики! – пристаёт к ней Ваня.
Я улыбаюсь, Соня отводит глаза.
– Мне в три надо в Москве быть, клиентка позвонила, хочет вещь одну показать.
– Тогда собираемся.
– Вам не обязательно ехать.
– Но кресло-то в машине.
– Точно… Тогда придётся вам со мной прокатиться, а потом я вас заброшу.
На обратном пути возле церкви нас обогнал милицейский «форд» и встал наискось прямо посередине шоссе. Соня резко затормозила, чуть не врезавшись ему в бок. Круглый от одёжек гаишник, как ребёнок, одетый для катания на санках, перекрыл движение. Пересекая двойную сплошную, проехала похоронная процессия, состоящая из неказистого автобуса-катафалка, корейских автомобилей и второго неказистого автобуса, наполненного молодыми милиционерами. Процессия остановилась у церкви.
– На тот свет с мигалками… – нарушила тишину Соня.
Видимо, от нечего делать круглый гаишник подошёл к нам. Соня приспустила стекло.
– Документики, будьте добры.
Соня протягивает техпаспорт и права.
– Софья Георгиевна, почему с чужими номерами ездим?
– Как с чужими номерами?
– В техпаспорте двести тридцать восемь, а на номере двести восемьдесят восемь.
– Чего?! Быть такого не может! – Соня выходит из машины.
Мы с Машей удивлённо переглянулись.
– Разводка какая-то!
Из автобуса и корейских автомобилей тем временем высыпали похожие друг на друга мужчины и женщины в кожаных куртках. У мужчин чёрные брючины спадают на чёрные туфли с сильно загнутыми, как у персидских тапок, носами. Женщины, как одна, имеют на голове шапки завитых, крашеных в светлый цвет волос. Милиционеры, вышедшие из автобуса, развернули знамя.
– Жалко, флаги из синтетики шьют! Таким накроют, только вспотеешь, – рассуждает Маша.
Соня шутит о чём-то с гаишником, тот смеётся. По жестам понятно, что он интересуется происхождением дыры в капоте. Соня рассказывает что-то смешное, машет руками, стреляет глазками. Гаишник кокетливо возвращает ей документы, прощается. Соня садится на своё место, заводит мотор.
– Так… ответьте мне, пожалуйста, кто пририсовал маркером восьмёрку вместо тройки?!
Я закусываю губу, поворачиваюсь к Ване.
– Это я, – говорит он. – Мне Ангел сказал, что надо сменить номер, чтобы нас шахидки не нашли.
– Кто?!
– Ваня имеет в виду тех вчерашних мужиков… – скороговоркой произнёс я.
– Не мужиков, а шахидок, которых они могут к нам подослать! – поправил Ваня.
Повисла неловкая пауза. Я готов провалиться сквозь землю. Вроде уже всё про нас известно, но стыдно ужасно. Ну и бред, шахидок подослать…
– Идиотская выходка! – выплюнула Соня. – Я еле отболталась, сказала, ребёнок пошутил…
Ваня сидит красный как помидор.
Встреча у Сони назначена на Кунцевской.
– Только в разговор не вмешивайтесь, пожалуйста, – инструктирует Соня. – Одна балерина картину продаёт. У неё хорошие рекомендации, за вещь просит мало. Короче, важный клиент.
Балерина оказывается худой девушкой с зачёсанными назад волосами и нервной бледностью. Маша пересаживается к нам, на заднее сиденье.
– А это кто? Мы же одни договаривались встречаться! – первым делом спрашивает балерина, кивая в нашу сторону.
– Родственники, в больницу везу. Вы на них внимания не обращайте.
Ваня дружелюбно улыбнулся и слегка склонил голову. Балерина достала из бумажного «бутикового» пакета небольшую картину. Соня принялась изучать холст. Пейзаж, сантиметров сорок на двадцать. Серое голландское небо, поле, мельница вдали. На переднем плане какое-то пятно, краска стёрта. Как будто неприличную надпись ацетоном смыли. В целом вещь нейтральная, если не сказать – неинтересная.
Ваня берёт слово, тыкая в незакрашенное место. Я не успеваю его остановить.
– А это что?
Балерина даже не поворачивает головы.
– Вань, не вмешивайся.
– Извините, пожалуйста, – говорит Соня. – Вы хотите тысячу?
– Да.
– Но там же не дорисовано.
– Ваня, это не твоё дело, – злобно говорю я вполголоса, угрожающе глядя на него.
– Да, хочу тысячу… Евро, естественно… Это подлинное… – теребит краешек пакета балерина.
– Ого! – Ваня прижимает ладони ко рту и обводит всех участников беседы большими глазами. Не то чтобы он был искушённым финансистом, но я держу его в курсе цен, и он понимает, что тысяча евро – это тысяча шоколадок «Осенний вальс».