Негатив положительного героя

Аксенов Василий Павлович

Мы сидим в кабинете величиною с баскетбольную площадку, смотрим друг на друга, очки в очки. Его стекла, конечно, эфэргэшного происхождения, заказаны в Четвертом управлении, на Грановского, мои родились в киоске «Эльдорадо», вчерашней «Союзпечати», среди бутылок сладкой и горькой бузы рядом с табаком из-за западной границы и сеульскими тапочками. Мои лучше.

«Вы совсем молоды, любезнейший», – мягко говорит он, вглядываясь темными окружностями, а ведь мог бы говорить, ей-ей, и пожестче. Меня вдруг посещает странное недоумение: а зачем я, собственно говоря, к нему? Ловлю себя на том, что как бы пытаюсь заглянуть к нему за стеклышки, пытаюсь и там найти фингал. «Нет-нет, – понимающе улыбается он. – У меня просто глаза от света устают. В молодости работал горновым». Все-таки не худших людей отобрала для нас партия! Однако что я все-таки хотел у него попросить-то? В Англию, что ль, чтоб пустили б, чай, аль чего ишчо? На фестиваль ли прошусь, в Сполето ль? А, как тут внутренне не рассмеяться горьким смехом: никуда не поедешь ведь без таких горновых гегемонов.

Он, конечно, угадывает мои мысли. «Не знаю, как вы, любезнейший, а я вот терпеть не могу Запада!» С улыбкой взирает на мою нервозность. Никак не могу со своим адреналином совладать при упоминании Запада. «Вот вы, любезнейший, наверное, иначе смотрите на этот предмет как человек нового поколения, да еще и прозападной ориентации». Делает паузу, как

бы ожидая с моей стороны возражений, но, не дождавшись, продолжает: «Меня раздражает на Западе бесконечное стремление к моде. Вот, например, возглавляю я делегацию на юбилей газеты «Фольксштурмунддрангштимме». Уступаю жене и покупаю в поездку модные остроносые штиблеты. Приезжаем в столицу этой самой «штимме», а там в витринах уже новая мода – тупоносая обувь!» Он смеется весело, по-товарищески, показывает свою остроносую туфлю, заглядывает на мою, тупоносую, еще пуще заливается: «Ах, какой вы, оказывается, модник!» Я молчу, не соответствую, и вовсе не от отваги, не от желания сказать: «Заткнись, красная жаба! Не трожь цэкабэшными лапами Запада, нашей духовной родины!», а просто от избытка адреналина, который не дает сосредоточиться ни на одном осмысленном действии.

«Ну, а зачем письма-то писать? – с первыми нотками угрозы, с далеким пока что жарком пролетарской кузни вопрошает Флегон Афонович. – Зачем сочинять и подписывать эти – вплетается нотка брезгливости – «письма протеста»? Все эти Синявские-Даниэли, Гинзбурги-Галансковы, неужели не надоело?» Он нажимает кнопку и что-то неразборчиво говорит в какую-то дыру, что-то вроде «прнст-ктгвннсм». Мгновенно, будто за мячом, летящим в аут, влетает ребенок Мальчишеский, шлепает перед начальством папку и так же стремительно улетает, не забыв, правда, скользнуть по мне злорадным и торжествующим взглядом. Ябеда младших классов.

Могущественный товарищ брезгливо, одним пальцем, припоминает всякие там «письма протеста». «Что вы хотели сказать этими письмами, любезнейший?» Две пары темных, как абхазская ночь, очков вместо того, чтобы лежать рядом на прилавке, теперь гипнотизируют друг дружку. Неожиданно для себя самого нахожу правильный ответ; «Там все сказано, что я хотел сказать». Он, кажется, обижен. «Вот так, значит? Значит, больше ничего и не хотели сказать? Никакого подтекста, никаких айсбергов?»

Не без усилия, как будто за пятнадцать минут разговора едва ли не впал в дряхлость, он поднимается и идет к своему нерушимому, как Мавзолей, столу секретаря ЦК и члена ПБ. Достает оттуда большую палку финского сервелата, блок «Мальборо», банку растворимого кофе. Подмигивая мне из-за темного стек-пышка, складывает это добро в объемистый и уже явно не пустой портфель: «Ну что ж, пойдемте, любезнейший, аудиенция окончена».

Мы выходим в приемную. На нас никто не обращает внимания. Оказывается, уже вся подсобка обзавелась компьютерами. На экранах мелькают диаграммы со значками валют: гусеница доллара, мини-кобра английского фунта, антенка иены. Кто-то бубнит в трубку: «Берем наликом, переключаем валиком. Партии меньше сорока ящиков не предлагайте. «Кразы» с прицепами можно ставить на торги. Ваши расчеты по дизельке смешны, месье…» Между тем ребенок Мальчишеский, как бы уже заматерев, как бы уже к сороковке, как бы в ждановском френче, как бы вдохновенничает, выхватывает из-за уха гусиное перо, разбрызгивая капли, строчит на листах с грифом «совершенно секретно».

Спускаемся в нижний этаж, где стража, зевая над «плейбоями» и «андреями», провожает нас равнодушными, если не оскорбительными взглядами. Перед подъездом стоит бронированный «ЗиЛ» Флегона Афоновича. Вокруг в характерных позах покуривают на корточках полдюжины чеченцев. Мы проходим мимо.

«Как хорошо на улице, – вздыхает секретарь. – Думаете, мне легко сидеть в этом здании? Чувствовать постоянно, что наша борьба обречена, что это обязательно произойдет, если уже не произошло. Нет ничего страшнее, знаете ли, этих дистопических кошмаров с видом антисоветской толпы, осадившей Центральный комитет. Все эти отщепенцы, тысячи, миллионы отщепенцев! Видеть себя бредущим к так называемому «Метро Лубянка», нести остатки последней «кремлевки»… ей-ей, врагу не пожелаешь таких сновидений. Вам куда сейчас?»

За время аудиенции погода над площадями коренным образом изменилась. Стеклярус позднего социализма сменился каруселями влажного ветра, раскручивающего поверху сонмы советского воронья, а понизу самумы рыночного мусора из банановых ошметков, целлофановых клочков, мятых алюминиевых банок и одноразовых сморкалок. Между этими двумя каруселями шла и третья, в которой крутились башки людей, в том числе и моя. Превращения будущего в прошлое были так стремительны, настоящее столь невесомо, что казалось, будто обратные революции, то есть круговые потоки вспять, зависят от одного лишь ветра. «Ветер-ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч, не боишься никого, только Бога одного!» Это уже совсем издалека, от старой бабушки, чья плоть давно истлела на Арском поле, но чья суть вдруг возникает из туч при мгновенном воспоминании.

Старик, идущий рядом со мной, вдруг напомнил о своем существовании. «Все, что угодно, готов отдать: власть, величие, социальные задачи, оставьте мне только одно: нашу философию! Только в отрицании всех и всяческих форм идеализма – моя незыблемая крепость! В мире нет ничего, кроме материи, и напрасно не ищите!» С этими словами он покинул меня и присоединился к цепочке уличных торговцев, что растянулась вдоль тротуара, неподалеку от выхода из метро. Зажав портфель между ног, он стал вынимать из него то, что там было на продажу. Ну а мне не оставалось ничего, как пройти чуть ниже, мимо роскошеств «Метрополя», и сесть на скамейку за гранитной с ной мужиковатого Маркса. Билет на «Бритиш Эруэйз», два па порта, остатки рублей и валюта, все было в сборе. В воздухе попахивало снегом и кислотным осадком недавнего мятежа. Заканчивалось свидание с молодостью.

IX.КЛАСС АМЕРИКА

Каждый год осенью, в сентябре, Псредо мной новое скопление лиц: Обязательная ветеранка, волосы в серебре, И десятка три юнцов и юниц. «Современный роман: упругость жанра», Так мы называем наш академический курс. Молодой романист предвкушает мажорно Поцелуй вдохновенья и тщеславья укус. Сереброволосая баронесса Соня В классе, быть может, моложе всех: Зубы не обломав в Упсала и в Сорбонне. Теперь разгрызает вирджинский орех. Двадцатилетний Стенли Яблонский И стильном рванье – сплошной атас! – Обнаруживает странно японский Абрис лица и рисунок глаз. С ним его подруга, на груди монисто, Калифорнийка Роксана Трент, Голубоглазая постмодернистка, Чья

философия – эксперимент! Рядом из глубинки, «дунька с трудоднями», Отряхивает с набрюшника потэйто-чипс: Звать ее Джейн, а фамилиё – Пастрбми, Уши продолжаются баранками клипс. Из той же породы Сэлли Мэтьюз И Дэбра Мблович. Бабл-гам Вздувают девицы, рожденные сетью Большой коммерции: всем сестрам по серьгам. Бывший сержант дорожного патруля Старательно отглаженный Рэнди О: Глаза что две разбалансированные пули, Жизненные планы грандио- Зны, в отличие от таковых у Грэга Миллера, что и так доволен собой, Своими зубами цвета снега И соломенной шевелюрой «голден бой». Огненно-рыжая Шила О'Куннор Символизирует весь свой клан: На фоне зеленых проемов оконных Она преподносит набор ирланд- Ских многоцветий, и вечно юный Сорокалетний хиппи с косой Ричард Фицджеральд готов уже клюнуть На эти приманки девицы простой. Джабрбил Мохбмед Наврэзи Темным камнем украсил свой перст: В томных взглядах он виртуозен, Этот юный богатый пере. Кирьяш, Ладан, Айя, Пантейя, его землячки, На джинсы сменившие хомейнийский ярем: По шариату явно не плачет Эмансипированный гарем. Нельзя забывать и другого Востока, Он щедро представлен. Ким Со Лим, Все белые тигры корейских восходов В класс заявляются вместе с ним. А вот и самые худенькие ребята: Нго, Дуонг и Анг Хуэй Уан, С плоскими лицами селибатов, Будто посажены на сампан. «Лодочным людом» называли их «посты» и «стары», Выпит изрядно ими горький ром ранних ран, Тайно отчалили от комиссаров, Чтобы приплыть в роман. Сын эфиопского комсомола, Что испарился во цвете лет, Зубрила, как видно, крутого помола, Менгисту Хайле Тесфалидйт. Таинственный Стержио Агастукьюлос По происхождению и по внешности грек, Если и не из Эллады, то откуда-то около: Среди тридцати иксов один игрек. Грустная милая Клуди Кэриц, К ней не полезет всякий нахал, Зато поэт фимиам ей воскурит, Не зная, что курицей называл. А вот как раз и поэт, Макдуналд Джефри: я встретил его в Москве – Юноша кругленький, но окрыленный, С поэтическим промыслом объехал весь свет. Сидит здесь и гитарист нашего рок-н-ролла Пo кличке «Энеми», по имени Нагл Кристофер, чьё пузо нередко голо, И коленный сустав нередко наг. Двухметровый центр женского баскетбола Афро-американка Шилдон Моник Плывет, покачиваясь, как гондола, Под грузом русских нечитаных книг. За ней гондольер, маленький Генри, Черный кузнечик Смит, мастер дзюдо, Из легчайшей категории в тяжелые жанры Переходит, влекомый своей звездой. А вот и наш соотечественник, Векслер Алекс, То есть бывший Саша: возрос в тиши Мэрилендских пригородов. Там и взыграли Ностальгические чувства к пушкинским далям: «По русской понимаю ни шиши». Не обошлось, разумеется, и без Польши: Как одно из ясных славянских солнц, M центре класса сияет не меньше, не больше, Как подруга всеобщего детства Инга Зайонц. Мы начинаем, господа, со слов Пастернака, Автора романа «Доктор Омар Шариф», Где Джулия Кристи бродит по буераку, Напевая незабываемый 1966 года мотив. Он говорит, что весь мир в компоте, Однако роман – это не просто текст. Роман – это кусок горячей дымящейся плоти. От себя добавим: Но отнюдь не бифштекс! Все-таки роман – это сборище письменных знаков. Он появляется в воздухе, как ЭНЭЛО, Пo воле гудящего себе под нос Пастернака, Чья ручка кружится, как помело Переделкинской ведьмы, она же муза, Что вечно переперчивала соцреализм, А по ночам голосила, как леший Карузо, В литфондовских дебрях, где мрак и слизь. Чеканщик шедевров, виолончельщик Вляпался в романешти, как в липкий бальзам, В жанр, где размазался и застрельщик, Достопочтенный Оноре де Бальзак. Все-таки он отрывается, он в полете, Кружит над строчками и не впадает в сон. Не спи, жужжит сам себе, работай, И станешь, как пилотская звездочка, невесом.

10. Второй отрыв Палмер

Почти весь 1992 год Кимберли Палмер провела в России, но к осени прибыла в родной Страсбург, штат Вирджиния. «Палмер вернулась из России совсем другим человеком», – сказал аптекарь Эрнест Макс VIII, глава нынешнего поколения сбивателей уникальных страсбургских молочных коктейлей, которые – сбиватели – хоть и не обогатились до монструозных размеров массового продукта, но и ни разу не прогорели с последней четверти прошлого века, сохранив свое заведение в качестве главной достопримечательности Мэйн-стрит и привив вкус к жизни у восьми поколений здешних германских херувимов; у-у-упс – кто-то кокнул бокальчик с розовым шэйком, заглядевшись на «авантюристку Палмер», переходящую главную улицу; «Never mind, – воскликнул Эрнест. – Обратите внимание, даже походка другая!»