Негатив положительного героя
Шрифт:
Конец этого спокойного и даже как бы слегка отрепетированного рассказа почему-то поразил меня меньше, чем первое откровение. Дегусто, кажется, это заметил и с недоумением посмотрел.
«Как же получилось, что Женя пропал, а дверь осталась открытой?» – спросил я.
«Он сюда переехал из-за Витасика, – издалека начал объяснять Дегусто. – Тот получил работу в Федеральном почтовом ведомстве, а Женьке удалось зацепиться за «Конституцию». Ну а потом остался тут совсем один и стал умирать в одиночку. В тот день, когда ему стало совсем плохо, он не нашел ничего лучшего, как позвонить мне в Нью-Йорк. И я тогда вызвал вашингтонскую «неотложку». Вот и все».
«Вот и все, вот и все», – несколько
Он продиктовал мне номер телефона, по которому можно позвонить Кацнельсону. Как и полагается в американских госпиталях, у умирающего был свой телефон возле кровати. Умирающим, скажет администрация, телефон нужнее, чем выздоравливающим: следует привести в порядок финансовые дела, сделать немало распоряжений.
Затем мы стали прощаться с Дегусто. Он поклонился, как бы подчеркивая, что мы с ним все-таки не перешли на «ты». Я протянул ему руку. Он с промелькнувшей улыбкой уклонился от рукопожатия. Я вспомнил вдруг, что и Женька задолго до своего исчезновения стал как-то странно уклоняться от этих ладонных ритуалов. Догадка, видимо, как-то по-дурацки отразилась на моем лице. Дегусто усмехнулся: «Да-да, я тоже, хотя еще не в той стадии, что называется болезнью. В общем, «эйч-ай-ви-по-зитив», ну с вирусом, понимаете?»
«Ну конечно, понимаю! – воскликнул тут я. – Однако, Алик, ведь это не имеет значения, ведь это же…» Тут я осекся, едва не выговорив бестактность. Рука моя все еще висела в пространстве между моим плащом и его пончо.
«Да-да, это не передается через рукопожатие, – сказал он и с любезным поворотом корпуса пошел было прочь, однако, сделав один шаг, задержался. – Я хочу вам сказать одну вещь… может быть, это покажется клише… но мне все-таки хочется это сказать вам…»
Я увидел, что он очень волнуется, едва ли не до перехвата дыхания. Я клял себя за то, что как-то неправильно с ним общался, какими-то неверными интонациями не позволил ему завершить беседу в его собственном, пусть слегка театральном тоне, а вынудил к этим многоточиям и перехвату дыхания.
«Я просто хотел сказать, что при всем трагизме… ну… мы заслуживаем всего, что угодно, но только не жалости… Мы, может быть, счастья видели больше, чем другие… ну ты, наверное, это уже сто раз слышал…»
Я кивал, ничего не говоря, хотя никогда ничего подобного не слышал. Наконец мы разошлись, предварительно все же хлопнув друг друга по плечу.
Иной неловкий разговор аукается потом целую неделю, и не содержанием своим, а именно неловкостью. Расставшись с Дегусто, я все время как-то передергивался и почему-то совсем не думал о трагическом конце этой компании, которая сбежала из тюрьмы, обрела свободу, а потом этой же свободой и была убита. К этой неловкости прибавилась и другая, быть может, еще более паршивая. Дома я набрал номер в госпитале. Немедленно ответил Кацнельсон. «Да», – сказал он по-русски. Голос его был слаб и сопровождался сильными хрипами. Я не знал, что сказать и как сказать. Выбрал самое глупое, наигранную бодрость: «Куда же ты пропал, Женька?!» После паузы он еле слышно произнес: «Да, я пропал, пропал…» Хрипы, еще одна пауза и после этого чуть громче: «Прости, меня тут к дыхательной машине подключили».
Жена взяла у меня трубку и спросила: «Чего ты хочешь, Женя?» Выслушав его, она продолжила разговор: «Мучных? Гречневых? Картофельных? Вот и хорошо, я тебе завтра их принесу». Повесив трубку, она пояснила: «Он
Блок, умирая, мечтал о вине. Женя Кацнельсон о блинчиках. Он еще успел их попробовать, даже съел парочку, а потом забылся среди реанимационных трубок.
Спустя неделю после церемонии в стандартном, а значит, очень чистом и приличном похоронном доме, мне снова случилось быть в районе площади Дюпон, и там я увидел одинокого ирландского сеттера. Были сумерки, все, казалось бы, должно было молчать и грустить, а все, наоборот, трубило на все голоса. Музыка и сводки новостей долетали из машин, перекликались велосипедисты и роликобежцы, возле фонтана бравурно играл негритянский диксиленд. Грустил, кажется, только сеттер. Крупный, почти медной рыжины, он сидел под фонарем, провожал глазами прохожих и перелетающих от скамьи к скамье голубей.
Я подумал, что, пока искали Кацнельсона, никто не вспомнил о его сеттере по имени Михаил. Может быть, это как раз он оставил полуоткрытой дверь, когда бросился догонять увозимого навсегда хозяина? «Михаил! – позвал я, сел на скамью и пригласил его рукой: – Поди сюда, Михаил!» Пес спокойно приблизился и сел передо мной, глядя мне в лицо. Ничего нет съестного с собой, кроме двух бананов. Я очистил бананы, и он их спокойно съел. Я хотел посмотреть его жетон на ошейнике, но он от этого решительно уклонился.
«Я знал твоего хозяина, Михаил», – сказал я. Он смотрел на меня. К сожалению, я лишен дара человеческой речи, чтобы вам ответить, казалось, говорили его глаза. Иначе я бы дал вам знать, что вы принимаете меня за кого-то другого. «Может быть, пойдешь со мной?» Я встал, воображая, как будет потрясен мой собственный пес, когда я приду с Михаилом.
Он не двинулся с места, хотя долго провожал меня взглядом. Что ж, такой красивый пес не пропадет в городе, где столько ирландцев и где активно действуют общества, покровительствующие животным. Если только не угодит под машину. Вот именно, если только не будет приходить сюда каждый вечер, в час пик, и ждать, когда после соло кларнета на площади Дюпон появится его пропавший хозяин.
XI. ИЗ ПРАКТИКИ РОМАНОСТРОИТЕЛЬСТВА
В какой-то момент вас посещает желание написать роман. Если вы профессионально занимаетесь расстановкой слов на бумаге, то знаете остроту этого чувства. Для непосвященных несколько пояснений.
Жизнь, которую вы ведете вне романа, часто бывает сродни заболоченному берегу реки в том месте ее поворота, где вода теряет течение и застаивается годами. У таких заводей любят возводить цементные и кожевенные заводы. Стоки предприятий заквашивают гнилостную пульпу. На поверхности кое-где видны бугорки, это трупики вляпавшихся животных. Аллегорически их можно сравнить со своими брошенными замыслами.
Едва лишь произносится фраза «Я хочу написать роман», как вся грязь вздымается и фиксируется перед вами: то ли замок, то ли космический корабль, неизвестно из какого материала, не из грязи же, воплощенный шедевр. Затихает реверберация фразы, и сооружение рушится, добавляя в изначальное болото еще больше ржавчины и коросты.
К началу работы этот мелькнувший шедевр почти забыт или почти не забыт: иначе и работа бы не началась. Это «почти» важнее всех завязок, кульминаций и развязок, или, как их там, ритмов, стилей, саспенсий там всяких, эпифаний, ну и так далее. Вместо всех этих элементов литературной теории, которым мы так старательно учим нерадивых студентов Вашингтонской метрополии, а также юношей Междуречья Тигра и Евфрата, перед вами брезжит некая неясная картина, почему-то имеющая отношение к вашему «почти». Ну вот, к примеру, какая-то излучина, за нею – аэропорт и шляпой нахлобученной архитектурный торт: загадочно.