Неизвестная сказка Андерсена
Шрифт:
Ниссе не решался переступить через эту старухой отведенную черту, стоял, переминался с ноги на ногу – под подошвами хрустели ракушки, а любопытная чайка, устроившаяся на столбе, внимательно следила за пришельцем.
– Кыш, – сказал Ниссе, кидая в птицу камнем. Та только клюв красный раззявила, хрипло заорала, возмущаясь.
И на крик ее отворилась дверь, раздался голос:
– От же гость наглый! Пришел незван, птицу обижает. А если я тебя? – погрозила Ягге клюкою.
– Прости, бабушка, – Ниссе
– Бабушка… нашел бабушку… заходи, заходи, не бойся.
Заухала по-совиному, заклекотала. Смеется, весело ей, а Ниссе так совсем не до веселья. Медленно шел он к дому, и каждый шаг был тяжелее предыдущего, будто ноги его каменели, будто обвились вокруг них кандалы из ракушек, из веревок, из цепей корабельных, будто мышцы солью разъело, а на плечи – диво-дивное – небо легло вместе со звездами и луною. А старуха знай себе хохочет. Трясется все телом щуплым, дунет ветер – унесет. Но не унес же – не смеет ветер за сети переступить, не смеет море слизать древний дом, не смеют люди прогнать ведьму. И Ниссе не посмеет ослушаться – сказано идти, он и идет. Дошел. Остановился у самого порога – плоский, круглый камень, гладкий, что зеркало, – поклонился Ягге.
– Упрямый, – шлепнули отвислые губы, раздулись желтые ноздри, втягивая запах человечий. Снова задрожал Ниссе, снова перепугался почти до полусмерти и снова страх свой усмирил. А Ягге руку протянула. Холодная у нее ладонь, как будто и не живой человек перед ним стоит, а мертвяк из тех, что море приносит.
– Жить хочешь?
– Хочу, – ответил Ниссе, не сводя со старухи взгляда. – И ты мне поможешь.
– Помогу. А взамен-то что? Есть ли у тебя чем заплатить, Ниссе? Есть… вижу, есть… нет, не деньги мне нужны, другое возьму.
– Что?
Заклекотала чайка, засмеялась старуха.
– Пообещай мне дочку свою! Стой, моряк, не спеши бить старую Ягге, не хочет она зла красавице твоей, не возьмет ни жизни ее, ни молодости, ни удачи… пустое это все. Я лишь о том прошу, чтобы, когда час придет, приняла Анке от меня дар… ты и сам этому дару рад будешь.
Собрался Ниссе уходить, но не ушел, слушал дальше, как разливается соловьем ведьма.
– Подумай, Ниссе, что будет с нею, когда тебя не станет? Что будет с семьею твоей? Голод ее ждет, холод, нищета да судьба шлюхи? Разве этого ты хочешь?
Метко бьет ведьма, в самое сердце: одно дитя Бог дал, Анке, свет в окошке, кровиночку, ладочку. Не в мать уродилась, не в отца. Дитя туманов осенних, мечтательна и тиха…
– Не бойся, Ниссе, врут про меня люди, не забираю я жизни, не на зло ворожбу веду…
– Тогда поклянись, что не станешь зла чинить!
– Клянусь, – сказала старуха и за руку повела. – Пойдем, смелый, пойдем…
И вот не голос Ягге – волны шепчут, зовут, манят. И не гнилью несет от них – кардамоном да имбирем, перцами и иными пряностями,
– Пойдем, Ниссе, с нами, пойдем… смелый Ниссе, храбрый Ниссе… пойдем!
Колокольчики… весенняя капель… детский смех. Скрип палубы и шелест разворачивающегося паруса. Хлопок. Рывок. Удар. Больно!
– Я тебе! – грозится старуха клюкой. – Ишь захотел чего.
По губам мокрое, соленое. Вода? Ниссе вытер лицо – оказалось, что кровь.
– Иди, иди, – пихает в плечи Ягге. – Упрямец… позвали его, а он и радый. Все вы радые, все вы только и ждете, чтоб позвали, а Ягге виновата. От себя сбегаете, не от нее. Что, устал жить? Устал-устал, по глазам вижу, по себе знаю – неусталых они боятся. Или брезгуют? А кто ж их, нечистых, знает-то?
В голове гудело, волны метались от виска до виска, ударялись в тонкие кости, откатывались и вздыхали, кружились, вынося в грязноватую пену щепки мыслей.
Устал ли Ниссе? А и пожалуй, что устал. Руки болят, ноги болят, спина, и сердце тоже. Год от года, а все то же: порт и снова порт, шлюхи-кабаки, плетка капитанская, дудка боцманская, мат-перемат и пару монет платою. Дома – жена и сестры грызутся, скотина орет, страх душу гложет, а пастор геенной огненной пугает, грехи требует. И ведь носят вязанками, что твой хворост, и каются, готовые вновь грешить, и даже в покаянии прислушиваются к тому – стоит ли город аль сгинул уже в пучине.
Холодная ладонь легла на лоб, успокаивая, вторая рука – на плечо. Велела Ягге:
– Садись, моряк, рассказывай мне про беды свои.
Долго говорил Ниссе, верно, все вспомнил, от первых разбитых коленок до той вчерашней встречи, после которой и решился к ведьме заглянуть. Он не смел молчать, как не смел и поднять глаз на слушательницу свою. Ниссе смотрел под ноги, на земляной, темный пол, на трухлявые, обмотанные темною веревкой ножки стола, на собственные туфли – все в желтовато-бурой глине, непонятно откуда она такая взялась. Он и на руки смотрел – темно-красные, в коре сухой кожи, с бурыми пятнами мозолей и содранным ногтем. И вдруг стало больно внутри, в груди что-то хрустнуло, треснуло, разлило жар, не то адский, не то лихорадочный. Заплакал Ниссе.
– Тише, тише. – Ледяные пальцы прошлись по лбу и щекам, оттянули веки, залезли в рот, ощупали шею, расстегивая рубаху, царапнули шкуру. – Сиди, сиди, сейчас отговаривать станем… сейчас..
Снова море шелестело. Чего бояться, глупый Ниссе? Разве не хочется тебе покоя? Разве не сам ты желаешь уйти от забот? Моря боишься? Города бойся, камень холодный тянет силы, пьет душу и вот-вот до капельки выпьет.
Не надо плакать, бедный Ниссе. Вспомни, как поет ветер колыбельную, как кружит осенние листья и свет, как пляшет луна на глади водяной. Иди к нам, маленький Ниссе, беги скорее, не бойся поскользнуться на камнях – удержит вода, подхватит, поможет, соленым языком разбитые коленки лизнет. И сыпанет в лицо мелкими брызгами. Когда-то ты смеялся в ответ, наш Ниссе, мы помним…