Неизвестные солдаты, кн.1, 2
Шрифт:
Когда сражение уже начало затихать, на одном из глухих проселков, среди разбитых автомашин был обнаружен исправный советский танк. В баках его не осталось ни капли горючего, на стеллажах – ни одного снаряда. Из открытого люка свешивался лицом вниз труп в командирской форме.
Заинтересовавшись, немцы с помощью пленных попытались опознать убитого, а потом объявили, что это – командующий фронтом генерал-полковник Кирпонос. До последнего дня он оставался в «котле» со своими войсками и разделил их трагическую участь. Подробности его гибели установить так и не удалось.
Гудериану снова повезло больше других: его танкисты захватили
– Когда вы заметили у себя в тылу мои танки? – спросил он через переводчика.
– Приблизительно восьмого сентября, – равнодушно ответил генерал-лейтенант.
Он безучастно смотрел мимо Гудериана, усталый, с темными провалами глаз, в запорошенной пылью форме. Его большие, в царапинах, руки со вздувшимися венами грузно лежали на клеенке, покрывавшей стол, указательный палец все время подергивался, будто нажимая на спусковой крючок.
– Почему вы после этого не оставили Киев? Рассчитывали остановить меня?
– Киев? – мысли генерал-лейтенанта были заняты совсем другим. Он проклинал свою неосмотрительность. Когда его, оставшегося с двумя красноармейцами, окружили в лесу немцы, он вгорячах расстрелял все патроны. Он надеялся пробиться. «Надо было носить в кармане хотя бы один патрон», – вот о чем думал сейчас генерал, вспоминая о том отчаянии, которое охватило его, когда, прижав к виску ствол пистолета, вместо выстрела услышал только металлический щелчок.
– Киев? Почему не оставили? – переспросил генерал-лейтенант. – Когда ваши танки появились в тылу, мы получили приказ командования фронтом отойти на восток. И мы были готовы к отходу. Но потом, – у генерал-лейтенанта судорожно дернулись широкие плечи, – потом поступил контрприказ из Ставки. Верховный Главнокомандующий приказал остаться на прежних позициях и оборонять Киев до конца. К чему это привело, вы знаете, – руки генерал-лейтенанта сжались в кулаки.
– Примите мое сочувствие, – сказал Гудериан. – Очень печально, когда в действия полководцев вмешиваются те, кто плохо разбирается в военных вопросах.
Пленный невидящим взором смотрел в угол комнаты. Его запекшиеся, потрескавшиеся губы едва заметно шевелились.
В самом прекрасном расположении духа Гейнц вылетел в штаб группы армий. Как всегда, при быстром движении легко было думать. И мысли были приятные. Война близилась к концу. Русские потеряли много дивизий, много техники, им нанесено такое поражение, от которого не способна оправиться ни одна армия в мире. Открыт путь на Ростов и на Харьков. Солдаты верят – само провидение направляет фюрера на победном пути. Если бы на Гитлера можно было бы молиться, многие молились бы на него гораздо охотней, чем на старого далекого бога.
Войска Юго-Западного направления были обескровлены. От дивизий и полков, которым удалось вырваться из «котла», остались только небольшие группы бойцов. В дивизии генерала Пухова, геройски сражавшейся на Днепре, насчитывалось теперь всего-навсего шестьдесят штыков. На протяжении сотен верст от города Сумы и до самого Черного моря не существовало больше целостной линии фронта.
Чтобы преградить фашистам путь к важнейшим экономическим районам, советскому командованию по существу
Две недели пролежал Виктор в крестьянской хате на окраине города Гадяча. Дьяконского, еще трех легко раненых красноармейцев и двух шоферов приютила пожилая хозяйка. В белой украинской мазанке было чисто, прохладно, стойко держался приятный запах укропа. Хозяйка кормила бойцов по четыре раза в день, отпаивала парным молоком, жарила яичницу с салом.
Перевязки делал старичок-врач из местной больницы. У Дьяконского рана зажила быстро, остался только красный морщинистый рубец, стянувший кожу, Виктор опасался резко поднимать руку, боялся, что рубец лопнет.
В городе становилось тревожно. Все ближе подходил фронт, все чаще пролетали немецкие самолеты. Дьяконский сразу, как только приехал в Гадяч, отправил с запиской Бесстужеву шофера на освободившейся машине, Сообщил, что подполковника Захарова и всех тяжелораненых повезли в Харьков, указал, где находится сам, и просил не забывать. Ответа не получил. Теперь Виктор оттягивал день за днем. Очень ему не хотелось являться на сборный пункт. Оттуда пошлют в первую попавшуюся часть, не придется встретиться со своими.
И когда Дьяконский уже потерял всякую надежду получить весточку от Бесстужева, старший лейтенант сам явился к нему в хату ранним утром. Виктор спросонок даже не сразу узнал его, Бесстужев сильно похудел, его некогда полные румяные щеки глубоко ввалились, подбородок оброс каким-то грязным пухом. И голос незнакомый – сорванный, хриплый.
– Что с тобой, Юра? – спросил Дьяконский, когда вышли они в хозяйский сад потолковать наедине.
– Это? – провел рукой Бесстужев по небритой щеке. – Некогда. Последний раз под Ромнами шерсть скреб. Черт, понимаешь, мы там едва штаб Гудериана не прихлопнули. Танки нас отпихнули, вот мы и топаем без передышки. Немцы сзади поджимают, сверху самолеты… Ну, ты сам знаешь эти прогулки… Сегодня побреюсь… А вообще, скажу тебе, каша. От своей армии мы отбились. Да и нет ее больше, этой армии. Часть в «котле» осталась, часть вот так же, вроде нас, командируется самостоятельно. Попали мы не то что в полосу чужой армии, но и в другой фронт. Наш-то полк идет более или менее организованно, и все встречные-поперечные норовят к нам прислониться. Обозов нацеплялось столько, сколько у шелудивой собаки репьев в шерсти. И пушкари, и беженцы, и окруженцы. Табор цыганский. Я этих, которые с боку-припеку, вперед гоню. Они уходят – мы, прикрываем. А тем временем к нам новые прилипают. Тут, Витя, не то что побриться, поесть некогда. Ну, а ты-то как? В строй годен?
– Зажило, одни метки остались.
– Ехать можешь?
– Вполне.
– Тогда собирайся. А мне организуй воды теплой и подзакусить что-нибудь. Я ведь сюда накоротке заскочил. Полк севернее отходит, к полудню догнать надо.
– Юра, ведь это страшно, а? – заглядывая в лицо Бесстужеву, тихо спросил Виктор. – Ведь куда зашли немцы? В самую середину зашли. Где же теперь остановим их?
– Не знаю, – прохрипел старший лейтенант. – Не знаю и знать не хочу. У меня своих дел по горло, и больше ни о чем не думаю.