Неизвестные Стругацкие. От «Понедельника ...» до «Обитаемого острова»: черновики, рукописи, варианты
Шрифт:
Диана, по прибытию Банева в санаторий, не просто отплясывала, как в окончательном варианте. Авторы указывают конкретно — она «отплясывала буги». И была вставка: «Радиола громыхала. Виктор прислонился к косяку и стал думать, как бы ее отсюда вытащить без особенного шума». Во время пляски Дианы с Виктором приводился их диалог:
— Кто все эти люди? — спросил Виктор.
— Шушера, мелочь пузатая… Бакалейщик… Акцизный… Заводская контора… Я не всех знаю. Родственники…
— О мой бедный, пьяный народ! — стонал Росшепер.
Часто работа над рукописью ГЛ состояла в сокращении ненужных (с точки зрения Авторов) подробностей, особенностей, деталей. Некоторые, как мне кажется, можно было бы и оставить (с точки зрения любителя Стругацких — все подробности интересны), но Авторы лучше знают, как строить текст. Нижеприведенные, вырезанные в окончательном варианте фразы и отрывки могут быть интересны как сами по себе (мелкие факты, о которых Авторы почему-то не захотели сообщить читателям), так и послужить материалом для исследования: а почему это все-таки убрано?
Банев, наблюдая за Ирмой, думает: «А косички плохо заплетены, небрежно». И еще размышляет о дочери: «Как будто она нам тут теорему доказала — просчитала все, проанализировала, РАССТАВИЛА ВСЁ ПО СВОИМ МЕСТАМ, деловито сообщила результат…» Так же, со вставкой РАССТАВИЛ ПО МЕСТАМ, Банев позже думает и о речи Бол-Кунаца. И в продолжение этой мысли добавляет: «Впрочем, это естественно: скажи мне, кто ты, и я скажу, кто твои друзья».
В разговоре с Лолой Банев сообщал о своем положении:
— Минуточку, Лола, — сказал он. — Дело ведь вот в чем. Ехать мне в столицу сейчас нельзя.
— То есть как это нельзя? Только не ври мне, что ты работаешь!..
— Минуточку. Понимаешь… как бы это тебе объяснить… Ну, словом, мне сейчас запрещено появляться в столице.
Лола хрустнула пальцами.
— Опять какой-нибудь скандал, — сказала она брезгливо.
— Н-ну, в общем, да… скандал. Я слегка повздорил с господином президентом, и мне порекомендовали год-другой пожить в провинции. Поэтому, собственно, я и приехал.
Она смотрела ему в лицо, и видно было, как брезгливость сменяется у нее сомнением, а сомнение — каким-то ужасным подозрением.
— Только не воображай, что меня разыскивает полиция, — сказал он с досадой.
Она поджала губы.
— Я ничего не воображаю, — сказала она и надолго замолчала.
Убран этот разговор, вероятно, не только потому, что ТАКОЙ бывшей жене такие новости-подробности не сообщают, но и потому, что Авторы решили сказать читателю об опальности Банева позже.
Об особенностях погоды тоже мимоходом говорится в самом начале повести:
— Что у вас тут сделалось с погодой? — спросил Виктор. — Или просто лето неудачное?
— У нас теперь всегда так, — сказала она с неожиданной злостью. — Ах, как ты мне надоел!
И даже об особом отношении мокрецов к детям говорится сразу:
<…> Так и отдать ее мокрецам? Чтобы мокрецы ее воспитывали, да?
— Какие еще мокрецы? — спросил Виктор, морщась. — Знаешь, Лола, ты все-таки, знаешь…
В перечислении же Павором бед от мокрецов в рукописи еще и такая «беда»: «Телевизоры не работают — от мокрецов».
Бол-Кунац на вопрос Банева, где он был и что делал, когда его ударили по голове, отвечает: «Видите ли, я лежал тут за углом…» В черновике было продолжение: «Когда вы упали, я бросился на него, и тогда он ударил меня, и я опять не успел его разглядеть».
«Знаю я нынешних уголовников», — думает Банев и (в черновике) добавляет: «Отрыщь набок, хлява, и бе. По'л? По'л. Не то». А когда Банев вспоминает детство и цирк («любоваться на ляжки канатоходицы»), он добавляет: «Где еще в нашем городке было на ляжки любоваться…».
Подробности в речах Голема. Среди примеров насилия над языком кроме «Куда идет дождь?», «Чем встает солнце?» Голем еще называет: «Кем грядет жених во полунощи?» Баневу Голем говорит: «Это все дожди. <…> Мы дышим водой». В черновике он добавляет, конкретизируя: «Уже три года, как этот город дышит водой». Вместо пафосной речи об Апокалипсисе, злаках и плевелах Голем иронизирует: «А тем временем доктор Квадрига погиб в туалете. Он не захотел ждать, и, может быть, он прав».
Более подробно в черновике описывается и разговор Голема с Павором:
— Согласитесь, Голем, — говорил Павор, — я в глупейшем положении. Вы сами понимаете, что я не могу жаловаться на военных. Сам отвечать я тоже не намерен. Мне остается только одно — писать жалобу на вас.
— Но вы же знаете, что я тоже ни при чем, — лениво возразил Голем.
— Так я и говорю: глупо. Но если я не представлю отчета, на меня наложат взыскание. Зачем мне взыскание? Я представлен к повышению, а из-за этой глупости…
<…>
— Вы можете мне что-нибудь посоветовать?
— Не знаю… Нет.
— Может быть, мне обратиться к начальнику охраны?
— Может быть. Обратитесь. Ох, и надоело же мне это.
— Мне тоже. А где я его возьму?
— Представления не имею. Я его один раз только видел. Спросите у солдат.
Павор залпом опрокинул свою рюмку.
— Я констатирую, что вы не хотите мне помочь.
— Я не знаю — как, — сказал Голем.
— Но это же вздор! Вы — главный врач лепрозория, царь и бог, вы подписываете пропуска. Неужели у вас нет никаких возможностей провести меня на территорию?