Неизвестные Стругацкие. От «Понедельника ...» до «Обитаемого острова»: черновики, рукописи, варианты
Шрифт:
Мы оба непроизвольно вздохнули.
— Я тоже домой хочу, — сказал Федя.
— И я хочу, — признался я.
— У меня дома клавесин есть, — сказал Федя мечтательно. — Стоит у меня там на горе клавесин, на леднике. Я люблю играть на нем в ясные лунные ночи, когда очень тихо и совершенно нет ветра. Тогда меня слышат собаки в долине и начинают мне подвывать. Право, Саша, у меня тогда слезы навертываются на глаза, так это получается хорошо и печально. Луна, звуки в просторе несутся, и далеко-далеко воют собаки.
— А как к этому относятся ваши соседи? — спросил я.
— Их в это время никого нет. Остается обычно один мальчик, но он мне не мешает. Он хроменький… Впрочем, это вам не интересно.
— Наоборот, очень интересно.
— Нет-нет. Вы, наверное, хотели бы узнать, откуда взялся на вершине клавесин? Его занесли альпинисты. Они ставили рекорд и обязались втащить на нашу гору клавесин. У нас на горе много неожиданных предметов. Задумает альпинист подняться на вершину на мотоцикле, и вот у нас мотоцикл, правда, испорченный. Попадаются гитары, велосипеды, бюсты, [36] зенитные пушки. Один рекордсмен хотел подняться на тракторе, но трактора ему не дали, а получил он асфальтовый каток. Если бы вы видели, как он мучился! Как старался! Но ничего не вышло. Не дотянул до снегов. Метров пятьдесят не дотянул, а то бы у нас был асфальтовый каток…
36
Намек в то время был прозрачным: незадолго до написания СОТ на какой-то пик (наверно, Ленина) взволокли бюст (естественно, Ленина). Дело шло к столетнему юбилею. Кстати, вот замечательный текст, прочитанный мной на соответствующей бронзовой доске: «Наградить Курганский машиностроительный завод им. Ленина орденом Ленина и впредь именовать: Курганский ордена Ленина машиностроительный завод им. Ленина»… — В. Д.
Федя замолчал. У меня не было клавесина, и, может быть, именно поэтому мне тоже ужасно захотелось домой. Я пригорюнился и, подперев подбородок ладонью, стал смотреть на груду бракованных волшебных палочек, сваленных у забора среди прочего металлолома.
Из столовой вышла компания молоденьких работниц. Завидя Федю, они принялись поправлять платочки и взбивать прически, размахивать ресницами, перехихикиваться и совершать прочие обыкновенные для их возраста действия. Федя дернулся, чтобы удрать, но сдержался и, потупившись, стал щипать рыжую шерсть у себя на левом предплечье. Девушки это сейчас же заметили и затянули частушку матримониального содержания. Федя жалобно улыбался. Девушки стали его окликать и приглашать вечером на танцы. Федя вспотел. Когда компания прошла, он судорожно перевел дыхание и сразу перестал улыбаться.
— Вы, Федя, пользуетесь успехом, — сказал я не без некоторой зависти.
— Да, это очень меня мучает, — произнес Федя, — Вы меня не поймете. У вас тут совсем иные порядки. А ведь у нас в горах матриархат… Я не привык… Это совершенно невыносимо, когда на тебя обращает внимание столько девушек сразу. У нас такое положение грозило бы многими бедами… Впрочем, у нас это невозможно.
— Ну, у нас это тоже бывает только в исключительных случаях, — возразил я. — И потом, они больше шутили, чем что-нибудь серьезно.
— Шалунишки! — вскричал Панург. — Симпомпончики! Между прочим, матриархат имеет свои преимущества. В московском городском бассейне некий гражданин повадился подныривать под купальщиц и хватать их за ноги. И вот одна из купальщиц, изловчившись, двинула его ногой по голове. — Панург захохотал во все горло. — Она попала ему по челюсти, вышла и отправилась одеваться. Проходит время, а гражданина нет и нет. Вытащили его… — Панург снова захохотал, — Вытащили они его… — Панург еле говорил от смеха. — Вытащили, понимаете ли, его, а он уже холодный. И челюсть сломана.
Мы с Федей тоже не могли удержаться от смеха, хотя я ощутил некий озноб, а по шерстистому загривку Феди прошла волна. Потом Федя тоскливо сказал:
— Домой хочу. У вас было сегодня заседание?
— Было, — сказал я. — И еще будет.
— А что было сегодня?
— Изобретатель вечного двигателя. Очень он понравился Вунюкову. А потом Вунюков рассказывал, как он был финдиректором Всесоюзного общества испытателей природы. [37]
— А меня когда вызовут? — спросил Федя.
37
Здесь, конечно, имеется в виду «Чудо в Бабьегородском переулке». Так с подачи журналистов называлась довольно темная история с созданием на заводе «Сантехника» в Москве устройства (теплового насоса), нарушающего второе начало термодинамики (а по размышлении — и первое). Не вдаваясь здесь в подробности, можно отметить, что последующие опыты проводило Московское общество испытателей природы — старинная организация, созданная еще в 1805 г. при МГУ. Это общество, между прочим, имеет биологическое и геологическое отделения, при чем тут термодинамика? (Кстати, АНС редактировал книгу Е. Войскунского и И. Лукодьянова «Экипаж „Меконга“», где также упоминается это «чудо».) — В. Д.
— Ох, не знаю, — сказал я. — Ничего я не знаю, Федя. Застряли мы здесь с тобой… простите, с вами, конечно.
— Ничего, ничего, — сказал Федя. — Вы называйте меня на «ты», если вам хочется. Я понимаю, это смешно, мы уже давно знакомы и все на «вы», но я как-то не умею на «ты». А вам если хочется, пожалуйста…
Я почувствовал себя обязанным ободрить его.
— Ничего, Федя, — сказал я. — Всему бывает конец.
Мы встали. Обеденный перерыв кончился. Я отправился в КБ, а Федя — в свои мастерские. На крыльце осталась аккуратно сложенная газета и шапочка с бубенцами, которую час-го оставлял после себя Панург.
Ровно в пять часов я перешагнул порог комнаты заседаний. Как всегда, кроме коменданта, никого еще не было. Комендант сидел за своим столиком, держал перед собою открытое дело и весь подсигивал от нетерпеливого возбуждения. Глаза у него были как у античной статуи, а губы непрерывно двигались, словно он повторял в уме горячую защитительную речь. Я прошел на свое место, достал из стола тома «Малой Советской Энциклопедии», раскрыл тетрадку для стенографии и заточил карандаш.
— Всенепременнейше! — громко сказал комендант и победительно оглядел пустую комнату. Затем он очнулся.
— Я не понимаю, Александр Иванович, — заявил он, — что вам стоит? Это же смешно! А ведь вы мне казались не формалистом.
— А в чем дело? — спросил я.
— Вы меня гробите! — закричал комендант. — Вот в чем дело! Две недели заседаем, и только одно положительное решение! Я не понимаю, какого рожна вам нужно? Двигатель с КПД двести процентов! Йог с обратной перистальтикой! Эта самая… трисекция… этой… квадратуры! Я уже не говорю о пришельцах. Что за безобразное безобразие с этими пришельцами помучается? Что за бездушное отношение? Люди летели тыщи лет, можно сказать, жизни не пожалели… Вот что вы мне здесь написали? — Он стал торопливо рыться в бумагах. — Вот… «Неизвестное существо (возможно, вещество) с неизвестной планеты (возможно, не с планеты) невыясненного химического состава и с принципиально неопределяемым уровнем интеллекта…» Это же безобразие, а не краткая сущность необычности! Неизвестное… неизвестной… неопределяемым… Вы для кого это пишете? Вы для Фарфуркиса это пишете! Его хлебом не корми, только дай выяснять невыясненное и определять неопределяемое… [38] Саботаж! — заорал он вдруг. — Я жаловаться буду! В центр! Я до самого товарища Голого дойду!
38
Позже вставлено: «Опять же отложат до выяснения…» — С. Б.
— А как я, по-вашему, должен был написать? — спросил я раздраженно. — Ни рук, ни ног у него нет, головы тоже нет, ничего нет, кроме запаха… Даже Рабиновичев его фотографировать отказался, потому что не нашел, где у него фас.
— Вы разумный человек? — спросил комендант неожиданно спокойно.
— Более или менее, — ответил я.
— Вы хотите здесь сидеть год, два, три… Хотите?
— Не хочу и не буду, — сказал я. — Кончу свои дела на заводе, и только вы меня здесь и видели.
— Эгоист! — прошипел комендант. — А я? А мне что делать? Послушайте, Александр Иванович, — сказал он плачущим голосом. — Я же погибаю там, с этими змеями вонючими, с этими каракатицами… Я аппетит потерял, худею… И никакой же перспективы! Неужели нельзя посочувствовать? Сегодня вот еще один паразит прилетел, лопочет чего-то не по-русски, каши не жрет, мяса не жрет, а жрет он зубную пасту, видите ли… Бандитизм! — заорал он и вдруг затих, и глаза его снова сделались, как у статуи.