Неизвестные в доме
Шрифт:
Ведь это же занесено в дело. В папке Люска... Люска-отец родился в Батуме, у подножия Кавказских гор, в городе, где смешалось двадцать восемь различных национальностей. Что носили его предки-шелковый халат, феску или тюрбан? Так или иначе, наступил день, когда он покинул Батум, как раньше его отец покинул, вероятно, какой-нибудь другой край. Когда ему было лет десять, семья жила уже в Константинополе, а два года спустя-в Париже, на улице Сен-Поль!
Он был смуглый, маслянистый, почти липкий. А его отпрыск, конечный продукт этого брожения, Люска-младший, топтавшийся
– Я познакомился с Эдмоном Доссеном как-то вечером, когда играл на бильярде в пивной на площади Республики.
Можно поручиться, что председательствующий тоже ломает себе голову над вопросом, каким образом смиренный Люска, продавец-зазывала "Магазина стандартных цен", мог втереться в блестящее окружение Эдмона. Знатные вельможи нуждаются в придворных. Доссен был своего рода знатным вельможей, и преклонение этого рыженького уроженца Востока, должно быть, льстило его барству. Тот смеялся, когда требовалось смеяться, все одобрял, вился ужом, улыбался, сносил любые капризы Эдмона...
– А когда это было?
– Прошлой зимой.
– Повернитесь к присяжным, не бойтесь. Говорите громче...
– Прошлой зимой.
Лурса нахмурился. Пожалуй, добрых пять минут он глядел на отца, оттиснутого в глубь зала, думал только о нем, пытался перечувствовать вес.
Потом с таким видом, будто его только что разбудили, Лурса нагнулся к Николь и шепнул ей несколько слов. Пока она рылась в папках, адвокат смотрел на молодого Люска, удивляясь, что допрос еще не кончен, и старался определить или угадать, как человек, опоздавший к мессе, что же сейчас происходит.
– Верно, - подтвердила Николь.
– Это как раз вы заставили вызвать его в суд.
Лурса поднялся. Не важно, что он прервал чью-то фразу.
– Прошу прощения, господин председательствующий. Я установил, что в зале есть свидетель, которого еще не заслушивали.
Понятно, все взоры устремились в зал. Публика завертелась на скамейках, оглядывая собственные ряды. И самое удивительное было то, что отец Люска со своими кроткими, испуганными глазами тоже обернулся вместе со всеми прочими, делая вид, что речь идет не о нем.
– Кого вы имеете в виду, мэтр Лурса?
– Эфраима Люска-старшего, которому полагалось бы находиться в комнате свидетелей.
Сын тем временем стоял у перил и почесывал себе нос.
– Эфраим Люска, кто пропустил вас в зал? Каким образом получилось, что вы не находитесь в комнате свидетелей? Откуда вы вошли?
И человек с большими кроткими глазами неопределенным жестом указал на одну из дверей, хотя было очевидно, что войти через нее он не мог. Снова он стал жертвой рока! Он сам не понимал ни почему он здесь, ни как сюда попал, и стал пробираться сквозь толпу, бормоча себе что-то под нос, по направлению к комнате свидетелей, где ему полагалось быть.
– Вернемся к нашим баранам.
Г-н Никэ процитировал эту знаменитую фразу машинально, не глядя на сына Люска, и с удивлением услышал взрыв смеха; только взглянув на курчавое руно свидетеля, он понял причину общего веселья.
– Вопросов нет, господин прокурор?
– Я хотел бы только спросить свидетеля, который знал подсудимого со школьной скамьи, считал ли он его откровенным и жизнерадостным мальчиком или скорее обидчивым?
Вначале Эмиль Маню, зная, что за ним наблюдают, не решался бь!ть самим собой. Но теперь он забыл о публике, сидевшей в зале, и временами лицо его кривила непроизвольная гримаса. Как раз в эту минуту он вытянул вперед шею, чтобы лучше видеть Люска, и лицо его приняло мальчишеское выражение, с каким один школьник задирает другого.
Люска тоже повернулся к Эмилю, и взгляд его был еще мрачнее, чем взгляд его школьного товарища.
– Скорее, обидчивый, - отчеканил он.
Эмиль насмешливо хихикнул. Еще немного, и он призвал бы суд в свидетели, таким неслыханным и чудовищным показалось ему нахальное утверждение Люска, что он был обидчив. Он с трудом удержался, чтобы не встать с места, не запротестовать вслух.
– Насколько я вас понял, вы хотите сказать, что он был завистлив. Не торопитесь отвечать... Маню, как и вы, жил в скромных условиях. Многие ваши одноклассники были не так далеки друг от друга по своему имущественному положению. В таких случаях часто возникают различные кланы. Рождается зависть, которая легко переходит в ненависть.
Тут послышался голос Маню, который начал было:
– Да что ты там...
Но председательствующий прикрикнул:
– Молчать! Дайте говорить свидетелю.
Впервые с начала процесса Маню взбесился от злости и готов был призвать весь зал в свидетели такой неслыханной наглости. Не в силах сдержаться, он продолжал что-то ворчать, и председательствующий повторил:
– Молчать! Только свидетель имеет слово.
– Да, господин председательствующий.
– Что да? Означает ли это, как сказал господин прокурор, что ваш товарищ был завистлив?
– Да.
Тут заговорил Рожиссар.
– Судя по вашим прежним заявлениям, подсудимый - впрочем, он сам это подтверждает, - просил вас познакомить его с вашими приятелями. Припомните-ка хорошенько. Не было ли поведение Маню в отношении Эдмона Доссена вызывающим с первого же вечера, то есть с того вечера, когда произошел несчастный случай?
– Чувствовалось, что он его не любит.
– Хорошо. "Чувствовалось, что он его не любит". Выражал ли он свою неприязнь более откровенным образом?
– Он обвинил Эдмона, что тот передергивает.
Временами казалось, что Эмиль не выдержит и перепрыгнет через перила, отгораживавшие его от публики, до того он был напряжен.
– А что ответил Доссен?
– Что это правда, что он самый из всех нас умный и что Маню, если только сумеет, пусть тоже передергивает.
– В течение последующих дней вы часто виделись с Маню? Если не ошибаюсь, вы оба работали на одной и той же улице?
– Первые два-три дня.
– Что?
– Он со мной разговаривал. Потом, когда у него с Николь все пошло хорошо...