Неизвестный Алексеев. Неизданные произведения культового автора середины XX века (сборник)
Шрифт:
Шеренги белых крестов уходят вдаль. Кое-где – яркие пятна цветов. Металлические листья венков позвякивают на ветру. Часов с одиннадцати начинают подъезжать похоронные автобусы. Гробы выносят и ставят на подставки у свежих ям. Минут десять родственники и провожающие в последний раз смотрят на усопших. Затем стук молотка, всхлипы, рыдания, глухой стук гроба о дно могилы, бодрая дробь первых комьев земли, падающих на крышку. Могильщики утрамбовывают ногами землю, насыпают продолговатый холмик, наскоро втыкают в него крест и отряхивают землю с рук. Провожающие садятся в тот же погребальный
30.8
Когда Петрарка впервые увидел Лауру, ему было двадцать три года. Ей в ту пору было двадцать. Они встретились утром 6 апреля 1327 года. Ровно через 21 год, 6 апреля 1348 года, Лаура умерла.
По странному совпадению, Рафаэль родился и умер тоже 6 апреля. Петрарка, как и Рафаэль (еще одно совпадение), умер в день своего рождения.
Цепь таинственных совпадений.
1.9
Мой путь к античности.
Он был долог. В молодости классику не терпел. Казалась она холодной, мертвой, казенной. Примелькавшиеся античные мраморы вызывали только раздражение. Предметом обожания была современная живопись, от импрессионистов и дальше. Потом появился Египет. В него я влюбился по уши. И только теперь, уже в зрелые годы, я постиг величие и человечность эллинского искусства.
Быть может, это мудрость возраста?
Фанатизм Средневековья и фанатизм нашего века одинаково противостоят античному миросозерцанию. И они одинаково мне ненавистны.
3.9
Мало было на Руси ясных умов, способных мыслить объективно, способных встать над предрассудками, над голосом сердца, над инерцией разума. Лев Толстой говорил, что «там, на Западе, люди – рабы своих же законов, меньше свободны, чем в России». Впрочем, Толстой вряд ли был по-настоящему умным, скорее он был умствующим и очень совестливым. Умствования его от совести и происходили. Совестно ему было себя и всего человечества, и все думал он, как успокоить свою совесть. Потому и босиком ходил.
6.9
Холодное пасмурное утро. Обжигающая свежесть воды и острый аромат туалетного мыла. Как-то необычно воспринимается он среди естественных лесных запахов.
Судьба Гипатии. С нее сдирали кожу устричными раковинами.
Нетерпимость раннего христианства дорого обошлась человечеству.
Все дальше ухожу от реальности. Творю свой мир по своим законам. Но творю его не только для себя. Двери открыты. Каждый, кто хочет, – войдет.
10.9
В Соснове на торце унылого кирпичного дома висит плакат. На нем изображен факел, пылающий алым пламенем. Под факелом слова: МИР, ТРУД, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО. О свободе забыли. А ведь она стояла перед равенством.
14.9
Поздним вечером вышел на пристань. Большой белый, ярко освещенный теплоход на фоне черного неба и черной воды. Сбоку – разноцветные, веселые огни порта. Тишина.
Конец света
Роман
Эпизод первый
Что вы ищете?
Грузовик стоял, слегка накренясь. Дверцы кабины были распахнуты. Крыша кабины была продавлена. Лобовое стекло было выбито. Куски почерневших резиновых прокладок свешивались вниз и покачивались на ветру. Фары тоже были разбиты. Смятая крышка капота была откинута в сторону. Виднелись остатки мотора – какие-то колёсики, втулки, рычажки, медные трубки, болты и гайки. Бампер был погнут. Шины на колёсах отсутствовали. Доски кузова сохранились лишь отчасти, да и те были поломаны. Один из бортов был оторван и валялся тут же. Рядом лежала сплющенная алюминиевая канистра. Сквозь её ручку пророс лютик. На его тонком стебельке покачивался единственный ярко-жёлтый цветок. На цветке сидел большой, лохматый шмель. Он медленно перебирал лапками. Вид у него был серьёзный и сосредоточенный.
Д. заглянул в кабину грузовика. Пол её был залит коричневой краской. Коричневым был заляпан и распоротый дерматин сиденья, сквозь который торчали ржавые спирали пружин. «Автомобильная катастрофа, – подумал Д. – Коричневая краска – это засохшая кровь. Шофера-то небось насмерть. Если бы был пассажир, то и его, наверное, тоже». Д. легонько толкнул дверцу кабины. Она закрылась со скрежетом, но тут же стала медленно и со скрежетом открываться. Д. опять толкнул, на сей раз посильнее. Дверца со стуком захлопнулась. Почему-то почувствовав удовлетворение, Д. огляделся вокруг.
Свалка была грандиозна. Горы всяческой дряни вздымались к небесам. Это были какие-то обломки, обрывки, осколки, обрезки и остатки. Это было нечто испорченное, изломанное, измятое, искромсанное, изуродованное, обезображенное или попросту лишнее, никому не нужное, ни к чему не пригодное, созданное по ошибке или по недоразумению и не достойное существования. Это было кладбище предметов, созданных людьми и машинами. Это было и кладбище самих этих машин – там и сям виднелись их скелеты, их раздавленные, искорёженные черепа, тут и там были разбросаны их ржавые металлические кости. Это были экскременты цивилизации, испражнения порабощённого техникой угрюмого и опасного века.
Д. двинулся к заливу. То и дело он останавливался, разглядывая отбросы, десятилетиями свозившиеся сюда со всего города и постепенно засыпавшие прибрежное болото. Зрелище было тошнотворное, но притом и впечатляющее, притом и живописное, притом и единственное в своём роде. Ни о чём не напоминая, оно намекало, однако, на нечто существенное, вызывало какие-то туманные ассоциации и провоцировало на философические размышления неопределённого свойства.
Возвышались груды битой фаянсовой посуды: расколотых тарелок, блюдец и чашек, раздавленных чайников, соусников и салатниц. На черепках были изображены розочки, анютины глазки, васильки, ландыши и ягоды земляники. Цветы выглядели почти живыми. Ягоды тоже были вполне натуральные, свежие, аппетитные.