Неизвестный Кафка
Шрифт:
301. Зверь синагоги — Блаженный и Седобородый.
— Это уже всерьез? Строительный рабочий.
302. Свадьбе Елизаветы Блаженной и Франца Седобородого предшествовала очень тщательная подготовка.
303. Извините мою давешнюю неожиданную рассеянность. Вы сообщаете мне о вашей помолвке — радостнейшее известие, какое только может быть, — а я вдруг становлюсь безучастным и произвожу впечатление человека, занятого совершенно другими вещами. Но это, конечно, лишь видимость безучастности; мне, видите ли, припомнилась одна история — старая история, которая однажды разыгралась в непосредственной близости от меня и которую я, находясь, правда, в полной безопасности, тоже пережил, — я был в полной безопасности и, однако, заинтересован больше, чем в вещах, непосредственно меня задевавших. Такое уж это было дело, что невозможно было оставаться безучастным, даже если эта история задевала тебя хотя бы только самым дальним своим краешком.
304. Сторож тюрьмы хотел отпереть железные ворота, но замок проржавел, у старика не хватило сил, и ему пришлось вызвать помощника, на лице которого, однако, читалось сомнение, причем не по поводу заржавленного замка.
Героев выпустили из тюрьмы, они неуклюже построились в одну шеренгу; пребывание в заключении сильно отразилось на их подвижности. Мой друг, надзиратель тюрьмы, вынул из папки список (других бумаг в его
305. Дон Кихот вынужден был эмигрировать: вся Испания смеялась над ним, дальнейшее его пребывание там стало невозможным. Он пересек Южную Францию, встретив по дороге разных милых людей, с которыми подружился, в разгар зимы с величайшими муками и лишениями преодолел Альпы, проехал затем по североитальянской низменности, где, однако, чувствовал себя неуютно, и прибыл наконец в Милан.
306. Введение в М-ских поместьях должности так называемого бичевателя дало очень хорошие результаты. Однако успешно применять это нововведение можно, разумеется, лишь тогда, когда в вашем распоряжении есть человек, который так же идеально подходит для этой службы, как бичеватель в М. Нашел его сам князь; незадолго до начала собственно сбора урожая князь приходил, опираясь на клюку, по центральной улице деревни (он еще не стар, но уже несколько лет вынужден пользоваться клюкой из-за какой-то болезни ног, которая пока еще не очень серьезна, но врачи опасаются ее дальнейшего развития). И вот, медленно проходя там, время от времени останавливаясь и опираясь на свою клюку, обдумывал он предпочтительное распределение уборочных работ — он очень деятельный, страстно-деятельный, деловитый хозяин — и при этом вновь и вновь упирался в то, что, несмотря на немыслимо растущую оплату, рабочей силы не хватало или, вернее, рабочей силы, собственно, хватило бы с избытком, если бы только эта сила действительно хотела работать по-настоящему, как это и происходит на крестьянских полях, однако, к сожалению, на господских полях ничего подобного и близко нет; он уже много раз с гневом думал об этом — и тогда больная нога начинала беспокоить его сильнее, чем обычно — и теперь обдумывал это снова, когда заметил на пороге одной полуразвалившейся лачуги какого-то парня, который привлек его внимание тем, что хотя на вид ему было уже лет двадцать, но он был бос, замызган и оборван, как какой-нибудь никудышный маленький школьник.
307. Самое нижнее помещение океанского теплохода, протянувшееся вдоль всего корабля, совершенно пусто; правда, высота его не больше метра. Такого пустого пространства требует конструкция судна. Впрочем, оно не совсем пусто, оно принадлежит крысам.
308. У меня с давних пор имелось определенное подозрение на собственный счет. Но возникало оно лишь изредка, на время, с большими паузами, достаточными, чтобы забыть о нем. К тому же все это были такие мелочи, которые наверняка возникают и у других — и у них тоже ничего серьезного не означают, — скажем, удивление при виде собственного лица в зеркале, или отражения своего затылка — или даже всей фигуры, — когда на улице неожиданно пройдешь мимо зеркала.
309. У меня с давних пор имелось определенное подозрение на собственный счет, — подозрение, примерно аналогичное тому, какое имеет усыновленный ребенок в отношении своих приемных родителей, даже если в нем заботливо поддерживается вера в то, что приемные родители — его родные. Это подозрение возникает, даже если приемные родители любят ребенка как своего собственного, не жалея для него нежности и терпения; это такое подозрение, которое проявляется, видимо, лишь временами, и с большими промежутками, и лишь по незначительным случайным поводам, но которое тем не менее живет, и если его не заметно, то оно не исчезло, а собирается с силами и в подходящий момент одним скачком может развиться из крохотного неудовольствия в огромное, дикое, злобное, ничем более не сдерживаемое подозрение и без размышлений уничтожить всякую общность между подозревающим и подозреваемым. Я чувствую его шевеление, как беременная женщина чувствует движение своего ребенка, и кроме того, я знаю, что его действительного рождения я не переживу. Живи, прекрасное подозрение, мой огромный, могущественный бог, и позволь мне умереть, породив тебя, позволившему себе родиться от меня.
310. Меня зовут Аир. Имя не то чтобы какое-то необычайное, но все же достаточно бессмысленное. Оно всегда давало мне пищу для размышлений. «Неужели, — спрашивал я себя, — тебя зовут Аир? Это правда?» Даже если ограничиться только твоей большой родней, и то найдется много людей, которые носят имя Аир и своим существованием придают этому, вообще говоря, бессмысленному имени вполне положительный смысл. Они родились Аирами, Аирами и умрут, примиренные, — по крайней мере, примиренные с именем.{143}
311. Один юный честолюбивый студент, очень интересовавшийся феноменом эльберфельдских лошадей и досконально изучивший и обдумавший все, что по этому поводу появлялось в печати, решил своими силами провести эксперименты в том же направлении, с самого начала взявшись за дело совершенно иначе и, по его мнению, несравненно правильнее, чем его предшественники. Правда, собственно денежные его средства были недостаточны, чтобы он мог позволить себе проведение широкомасштабных экспериментов, и если бы лошадь, которую он намеревался закупить для своих опытов, оказалась твердолобой — а это даже при напряженнейшей работе можно было установить только через несколько недель, — то он на продолжительное время лишился бы всяких перспектив начать новые эксперименты. Это, однако, не слишком его пугало, так как его методом можно было преодолеть, по всей вероятности, любую твердолобость. Тем не менее, будучи по натуре человеком предусмотрительным, он уже при подсчете расходов, которые у него возникнут, и средств, которые он может мобилизовать, действовал строго систематически. Деньги, требовавшиеся для минимального обеспечения его существования в процессе обучения, до сих пор регулярно каждый месяц присылали ему родители, бедные провинциальные коммерсанты; от этой поддержки он и впредь не собирался отказываться, хотя, естественно, учение, за которым издалека с большими надеждами следили его родители, безусловно придется бросить, если он хочет добиться ожидаемого большого успеха в той новой области, в которую он теперь вступит. О том, чтобы родители поняли эту его работу или, тем более, стали помогать ему в ней, нечего было и мечтать, значит, он должен скрывать от них свои намерения, как бы это ни было для него мучительно, и поддерживать в них уверенность в том, что он планомерно продолжает свое прежнее обучение. Этот обман родителей был лишь одной из жертв, которые он должен был принести на алтарь своего дела. Для покрытия предполагавшихся в плане его работы больших расходов, присылаемых родителями сумм хватить не могло. Так что начиная с этого момента студент собирался б'oльшую часть дня, — до сих пор он посвящал ее занятиям, — употреблять для дачи частных уроков. А вот уже б'oльшая часть ночи должна была использоваться для самой работы. Выбрать это ночное время для обучения лошади студент принужден был отнюдь не только под влиянием неблагоприятных внешних обстоятельств; для реализации тех новых принципов, которые он хотел ввести в обучение лошадей, в силу различных причин больше подходила ночь. Так, он считал, что даже самое краткое отвлечение внимания лошади наносит непоправимый ущерб обучению, и ночь обеспечивала ему максимально возможную защиту от этой опасности. Что же касается повышенной возбудимости, которая охватывает человека и животное, когда они ночью бодрствуют и работают, то она определенно требовалась для осуществления его плана. В отличие от других знатоков, он не боялся проявлений дикого нрава лошади, наоборот, они были ему нужны, он даже намерен был их вызывать, если и не кнутом, то раздражающим воздействием своего постоянного присутствия и постоянных занятий. Он утверждал, что при правильном обучении лошади не должно быть никаких частных успехов, а те частные успехи, которыми в последнее время так неумеренно хвастались разнообразные лошадники, представляли собой либо просто-напросто плоды воображения воспитателей, либо, что еще хуже, совершенно явные признаки того, что до какого-то общего успеха дело так никогда и не дойдет. Сам он как раз более всего хотел уберечь себя от достижения частных успехов; самодовольство его предшественников, полагавших, что если удаются маленькие счетные фокусы, то уже что-то достигнуто, казалось ему непостижимым: это было все равно, как если бы обучение ребенка хотели начинать с тупого вдалбливания ему начала таблицы умножения — хоть бы он при этом оставался слеп, глух и бесчувствен по отношению ко всему человечеству. Это было так глупо, эти вопиющие ошибки других лошадиных тренеров казались ему иногда столь пугающе ясными, что у него даже возникали сомнения на свой собственный счет, потому что это ведь было почти невозможно представить, чтобы какой-то одиночка, к тому же еще и неопытный одиночка, движимый лишь неким непроверенным, но, правда, глубоким и прямо-таки звериным убеждением, был прав, а все остальные знатоки — нет.
312. В связи с внезапной смертью адвоката Мондерри первоначально были установлены следующие факты:
Однажды утром, примерно в половине пятого, — было чудесное июньское утро, и уже совсем рассвело — госпожа Мондерри выбежала из своей квартиры на четвертом этаже, перегнулась через перила лестницы и, раскинув руки, закричала с очевидным намерением призвать на помощь весь дом: «Моего мужа убили! Спасите! Спасите! Моего доброго мужа убили!» Первым увидел и услышал госпожу Мондерри мальчишка-разносчик, который, неся в обеих руках большую корзину булок, как раз в это время преодолевал последние ступени перед площадкой четвертого этажа. Он же на первом допросе утверждал, что слово в слово запомнил этот призыв госпожи Мондерри. Однако позднее на очной ставке с госпожой Мондерри от своих слов отказался, объяснив, что все-таки мог ошибиться, так как в первый момент был слишком напуган этим появлением госпожи. Это, разумеется, было вполне правдоподобно, так как даже по прошествии нескольких недель он, изображая происшедшее, был так возбужден, что сопровождал свой рассказ избыточными движениями рук и ног с целью вызвать у слушателей представление, хотя бы отчасти приближающееся к тому, какое запечатлелось в нем. По его словам, госпожа Мондерри с криком вылетела из двери, которая, как он полагает, уже до этого была открыта, поскольку ее открывания он совершенно не заметил, раскинула в стороны сцепленные до этого над головой руки и бросилась к перилам. Из одежды на ней не было ничего, кроме ночной рубашки и маленького серого платка, не вполне закрывавшего даже верхнюю половину тела. Волосы ее были распущены и частично спадали на лицо, что также не способствовало отчетливости звучания ее призыва. Едва увидев разносчика, она кинулась к нему, дрожащими руками притянула его к себе, забежала ему за спину и, обхватив за плечи, стала толкать перед собой, как своего рода щит. Из-за этой поспешности мальчишка даже не подумал о том, что может поставить куда-нибудь свою корзину с булками, и все это время не выпускал ее из рук. Таким образом они быстрыми, но совсем маленькими шажками — женщина, с возрастающим страхом, все крепче прижимала к себе мальчика — подошли к двери квартиры, переступили ее порог и вошли в узкую темную прихожую. Лицо женщины все время нависало над мальчиком то справа, то слева, она наклонялась вперед и, казалось, подстерегала что-то, что должно было сейчас появиться; иногда она отдергивала мальчика назад так, словно продвигаться дальше было уже невозможно, но затем все-таки снова всем телом толкала его вперед. Дверь первой лежавшей на их пути комнаты женщина открыла одной рукой, другой она крепко держалась сзади за шею мальчика. Она осмотрела пол, стены и потолок комнаты, ничего не нашла, оставила дверь открытой и теперь уже решительнее, но все еще не отпуская мальчика, направилась к следующей двери. Эта дверь уже была широко раскрыта. С порога не удалось разглядеть почти ничего, кроме двух стоявших рядом кроватей. В комнате было темно, так как тяжелые, полностью задернутые гардины оставляли лишь узкие щелки, сквозь которые едва пробивался дневной свет. На ночном столике у ближайшей к двери кровати горел маленький огарок свечи. В этой кровати ничего особенного не было заметно, но вот в другой что-то, по-видимому, произошло. Теперь уже мальчик не хотел идти дальше, но женщина кулаками и коленями подталкивала его вперед. На одном из допросов его спросили, почему он не решался подойти — не из страха ли перед тем, что он ожидал увидеть в этой кровати? На это он ответил, что вообще ничего не боится и тогда тоже не испугался, но что у него было такое чувство, словно что-то прячется где-то в комнате и может вдруг выскочить. Вот этого «чего-то», которое он не мог описать яснее, он и хотел сперва дождаться, прежде чем идти вперед. Но поскольку женщине, кажется, было очень важно подойти ко второй кровати, то он, наконец, уступил.
313. На мне лежало полотнище большого знамени, я с трудом выбрался из-под него. И обнаружил, что нахожусь на какой-то возвышенности, а вокруг меня — луга вперемежку с голыми скалами. Подобные же возвышенности волнами разбегались во все стороны света, уходя к далеким горизонтам, и только на западе туман и сияние заходящего солнца размывали их контуры. Первым человеком, которого я увидел, был мой командир, он сидел на камне, скрестив ноги и уперевшись локтями в колени, и спал, положив голову на руку.
314. Глубокий колодец. Нужны годы, чтобы оттуда поднялось ведро, и в один миг оно срывается вниз — быстрее, чем ты успеваешь наклониться к нему; тебе еще кажется, что ты держишь его в руках, а ты уже слышишь всплеск в глубине — нет, даже и его не слышишь.
315. Молчаливость — один из атрибутов совершенства.
316. [О мнимой смерти].
Тот, кто по собственному опыту знает, что такое мнимая смерть, может рассказывать, об этом ужасные вещи, но рассказать, каково там, после смерти, не может, ведь он, собственно, даже не был ближе к смерти, чем кто-либо другой, он, в принципе, только «пережил» нечто необычное и благодаря этому стал больше ценить обычную жизнь. Так бывает со всяким, пережившим нечто необычное, особенное. К примеру, Моисей на горе Синай, несомненно, пережил нечто «особенное», но вместо того чтобы посвятить себя этому особенному — скажем, как тот мнимо умерший, который не подает признаков жизни и остается лежать в гробу, — сбежал с горы вниз, имея, естественно, сообщить важные вещи, и чувствовал к тем людям, к которым сбежал, еще большую любовь, чем прежде, и посвятил им затем свою жизнь, можно, наверное, сказать, из благодарности. От обоих, от вернувшегося мнимо умершего и от вернувшегося Моисея, можно узнать многое, но самого главного от них узнать нельзя, потому что они сами этого не узнали. А если бы узнали, то уж тогда не вернулись бы. Но мы вовсе и не хотим этого знать. В чем нетрудно убедиться, если, к примеру, вспомнить, что у нас может когда-то возникнуть желание испытать — при обеспечении гарантированного возвращения, то есть «свободного проезда» — переживания мнимо умершего или Моисея, более того, мы даже можем желать себе смерти, но мы и в мыслях не пожелали бы оставаться живыми в гробу или на горе Синай без всякой возможности вернуться… (Это, собственно, не имеет отношения к страху смерти…).{144}