Неизвестный Мао
Шрифт:
Это было весной 1913 года, Мао исполнилось девятнадцать лет. Училище проповедовало широту взглядов, характерную для того времени. Даже само здание было построено в европейском стиле, с романскими арками и широким многоколонным портиком. Поэтому здание училища называли ян-лоу — Иностранное здание. В классных комнатах были деревянные полы и застекленные окна. Студенты были открыты для всего нового, в училище поощрялось свободомыслие, студенты могли создавать учебные группы. Они выпускали статьи об анархизме, национализме и марксизме, в течение некоторого времени в аудитории висел портрет Маркса. Слово «социализм» уже было известно Мао из газет. Теперь его лексикон пополнился словом «коммунизм».
Мао не был нелюдимым. Как и другие студенты по всему миру, он и его друзья долго и горячо спорили. Училище располагалось рядом с Сян, крупнейшей рекой в Хунани. Купание в Сян вдохновило Мао в 1917 году на написание довольно цветистых стихов. По вечерам друзья отправлялись в долгие прогулки вдоль берега реки, наслаждаясь видом джонок, скользящих мимо Апельсинового острова, засаженного апельсиновыми деревьями. Летними вечерами они забирались на холм за школой и сидели там, споря до глубокой ночи, на траве, в которой стрекотали сверчки и мерцали светляки, игнорируя призывы горна, певшего отбой.
Мао и его друзья путешествовали. Они пользовались тем, что в стране царила полная свобода передвижения, не было нужды в удостоверениях личности. За время летних каникул 1917 года Мао с другом месяц бродили по деревням, зарабатывая на пищу и приют тем, что выполняли каллиграфические надписи на входных дверях крестьянских домов. В другой раз Мао с двумя товарищами по учебе отправился вдоль только что построенной железной дороги. Когда зашло солнце, они постучались в двери монастыря, стоявшего на холме, над рекой Сян. Монахи разрешили им переночевать в монастыре. После ужина друзья стали беседовать в ночной тиши. Один из них был так очарован прелестью тихой ночи, что сказал, будто не прочь стать монахом.
В этом и других разговорах Мао презрительно высказывался о китайцах. «По природе своей люди в этой стране инертны, — говорил он, — они лицемерны, довольны рабским положением и полны предрассудков». Образованные люди того времени часто высказывали подобные суждения, спрашивая себя, отчего же иностранные державы так легко одержали верх над Китаем и почему страна так медленно вливается в современный мир. Но дальнейшие слова Мао были необычно агрессивны. «Г-н Мао также предложил за один присест сжечь все собрания прозы и поэзии, оставшиеся после династий Тан и Сун», — записал друг Мао в своем дневнике.
Это первый известный случай, когда Мао затронул тему, определившую его будущее правление, — разрушение китайской культуры. Когда он впервые заговорил об этом в залитом лунным светом монастыре, слова его не прозвучали так уж странно. В то время беспрецедентной личной и духовной свободы, в момент кульминации свободы в Китае, подвергалось сомнению все, что ранее считалось незыблемым, а то, что считалось неверным, становилось правым. Была ли польза в существовании страны? Института семьи? Брака? Частной собственности? Ничто не казалось чрезмерным или шокирующим, говорить можно было все.
В такой обстановке формировались взгляды Мао на мораль. Зимой 1917/18 года, все еще студент, двадцатичетырехлетний Мао написал обширные комментарии к книге «Этическая система», написанной малоизвестным немецким философом конца XIX века Фридрихом Паульсеном. В заметках Мао отразил главные черты своего характера, остававшиеся неизменными на протяжении шестидесятилетий его жизни и определившие его правление.
Во главе моральной концепции Мао стоял он сам, его «я» превалировало надо всем прочим: «Я не согласен с теми, кто считает, что мораль состоит в том, чтобы мотивом всех поступков было принесение пользы другим. Степень нравственности нельзя определять по отношению к другим… Люди, подобные мне, хотят… удовлетворить свое сердце в полной мере, и, стремясь к этому, мы автоматически создаем ценные моральные кодексы. Разумеется, в мире существуют другие люди и предметы, но существуют они только для меня».
Мао не признавал ограничений ответственности и долга. «Такие люди, как я, в долгу лишь перед самим собой; мы ничего не должны другим». «Я ответствен лишь за ту действительность, которую я знаю, — писал Мао, — больше ни за что я отвечать не должен. Я ничего не знаю о прошлом, я ничего не знаю о будущем. Они не имеют ничего общего с моей подлинной сущностью». Он открыто отвергает любую ответственность перед будущими поколениями. «Некоторые твердят об ответственности перед историей. Я не верю в это. Я забочусь лишь о своем развитии… Я руководствуюсь только своими желаниями. Я не несу ни перед кем ответственности».
Мао верил только в то, из чего он мог извлечь личную выгоду. Доброе имя после смерти, говорил он, «не доставит мне никакой радости, ибо оно принадлежит будущему, а не той действительности, в которой я существую». «Люди, подобные мне, не заботятся о том, чтобы что-то оставить грядущим поколениям». Мао не заботило, что он оставит после себя.
Он утверждал, что совесть может проваливать ко всем чертям, если она идет вразрез с его желаниями: «Две эти сущности должны быть единым целым. В основе всех наших действий… лежит желание и совесть. Если она мудра, то всем поддерживает его. Порой… совесть ограничивает желания, подобные перееданию или неумеренности в сексе. Но задача совести — ограничение, а не противодействие. Ограничения служат прекрасным дополнением к желанию».
Поскольку совесть всегда подразумевает заботу о других людях, а не ставит во главу угла гедонизм, Мао отвергал концепцию. Он придерживался такой точки зрения: «Не думаю, что эти заповеди [«не убий», «не укради», «не клевещи»] имеют что-то общее с совестью. Полагаю, они придуманы из эгоизма в целях самосохранения». Исходить следует из «чистого расчета для себя самого, а вовсе не из послушания показным этическим кодексам или так называемому чувству ответственности…».
Абсолютное себялюбие и безответственность — вот сущность мировоззрения Мао.
Эти качества, по его мнению, должны быть присущи «великим героям», к которым он причислял и себя. Об этой элите он говорил: «Все, что находится вне их природы — ограничения и запреты, — должно быть отметено великой силой их натуры… Отдаваясь своим желаниям, Великие Герои становятся могущественными, неистовыми и непобедимыми. Их сила подобна урагану, поднимающемуся из теснины ущелья, подобна сексуальному маньяку, охотящемуся на жертву… их не остановить».
Другой главной составляющей его характера, о которой говорит Мао, была радость, которую он испытывал во время потрясений и разрушения. «Великие войны, — писал он, — будут вестись, пока существуют небесная твердь и земля, они никогда не угаснут… Идеальный мир, где царит Всеобщее равенство и Гармония [да тун, конфуцианское идеальное общество], — это ошибка». Это было не суждение пессимиста, а выражение затаенных мыслей. «Долгий мир, — заявлял он, — невыносим человеческим существам, в мирное время следует провоцировать волнения… Обратимся к истории. Разве не восхищаемся мы более всего войнами, когда драмы разворачиваются одна за другой… поэтому так интересно читать о войнах. В периоды мира и процветания мы скучаем… Человеческая натура питает пристрастие к неожиданным быстрым переменам».