Неизвестный Юлиан Семёнов. Разоблачение
Шрифт:
Олени дерутся рогами
И кричат от любви и боли
И по этому крику оленей находит охотник Калман
И бьет их под лопатку разрывной пулей.
Длинной и медной.
1968 г.
Спасибо тебе, женщина,
Мать моих детей,
Спасибо тебе.
Судьбе было угодно,
Чтобы мы любили
И не любили друг друга,
Чтобы я доставлял тебе боль,
А ты попросту мучала меня
За то, что я был таким, каков есть.
Я пытался
Но меня выдавали друзья,
А после всех выдал Феллини.
И тогда ты решила, что это конец и наш с тобой мир
Разлетелся, как шарик, взорванный маньяком.
Женщины, которые любят, и дети
Обычно считают трагедией ерунду.
Все дети: и те, и эти, чужие дети, и наши дети.
Спасибо тебе за сны,
В которых черные быки носятся по белым иконам.
За Дуню спасибо и Ольгу.
Я рядом с тобою старею.
Добрею.
1970 г.
Только чаще прощай меня.
Прощай меня всегда.
Мы все очень нуждаемся в прощении,
Потому что за утренним кофе
Мы говорим о гибели друга
И о самоубийстве Марлин.
«Свари мне овсянки».
«Ты знаешь, она отравилась».
«Да? Где подтяжки, я через полчаса улетаю».
«Она перед смертью кричала».
«Бедняга. Напомни купить мне подтяжки»,
Так что ж нам друг другу прощать?
Не надо. Не надо. Ну, здравствуй.
Я вроде б вернулся.
Но в пятницу я уезжаю.
Пролетные гуси идут.
Я буду их ждать в камышах.
Как добытчик.
Сюжетов, и горя, и счастья.
Всем поровну. Всем понемногу.
Прощай.
Я наверно вернусь.
1971 г.
Закат был красным. Желтой — пыль.
Апрельский Крым, дорога к переправе.
Никто, ничто забыть не вправе,
Тем более, когда не сказка — быль...
Ковыль был белым; жаворонок пел;
Мотор хрипел; Синело небо.
И на двоих буханка хлеба,
И жизни — на сто лет задел.
1971 г.
Истинность ватерлинии — символ мощности судна,
Здесь нельзя ошибаться — чревато крушением в шторм;
В любви, войне и творчестве, видимо, самое трудное —
«Сухая трезвость оценок», как утверждал Нильс Бор.
Океаны, какими видятся, открыты для каждого смертного,
Предмет океанографии понятен отнюдь не всем.
Охотник, знающий истину, кормит слепого беркута,
Ведь тот, кто молчит, — не значит, что обязательно нем.
1971 г.
Твоя беда, моя вина,
Так неделима сущность жизни,
И утренняя пустота
Уйдет со шторой — солнце брызнет.
А мне-то что? Смешенье
Чередованье лун и света,
Ведь для прирученных коней
Нет разницы — зима иль лето...
Давно отмерен рацион,
И раз в году ветеринары,
И вроде бы спокойный сон,
Но снятся им в лесах пожары.
Ах, как мне хочется хоть раз
Суметь понять спряженье судеб,
Касанье рук и точность глаз,
А так — пусть будет то, что будет.
Ну вот. Я снова лгу себе:
Тогда, приблизив сущность правды,
Просить я стану о тебе,
О слове, рифме, о беде,
Но в сорок — умирают барды.
1971 г.
Вмести весь мир в пятак арены,
Скрой свою боль, нам радость дай,
«Циркач, циркач, всенепременно
Тебя ждет рай, тебя ждет рай.»
Неси тяжелый крест искусства,
Ушиб не страшен — есть трико,
Движение — шестое чувство,
И смыслом также высоко!
Когда юпитеры погаснут
И в цирке будет тишина,
Тогда лишь только станет ясной
Моя перед тобой вина.
1972 г.
Черное, раскосое, чужое,
Странное, высокое, мое,
Взятое, как истина, без боя,
Грешное, как наше бытие.
Все решает мысль и направленье.
Главное — минутный пересчет,
Непрочитанное стихотворенье,
Взрывом в небе конченый полет.
Ожидания надежд — химерны,
Море в шторм коричнево и зло,
Расставания — закономерны,
Как стамеска, лампа и стекло.
К счастью мы идем через страданья.
Ложь понятней в стыке с простотой,
Все несбыточно — и это обещанье
Быть с тобой и быть самим собой.
1972 г.
Станем благодарны тем мгновеньям,
Когда море било волнолом...
Ты и я. Мы все в бореньях, Я и ты...
Мы каждый о своем...
Это верно. Что же делать, если
Правда нескладна и глупа.
Мир резонен. Грустны наши песни.
А судьба — была и есть судьба.
1972г.
***
Помоги мне забыть все обиды
И рожденные ими грехи,
Я таким уж останусь, как видно,
Помоги, помоги, помоги.
Милосердия надо вам, люди,
И еловый шалаш — на Оби,
Не суди, и тебя не осудят,
Помоги, помоги, помоги.
Помоги мне уверовать в правду,
Ту, что силу дает и покой,
Все, что было — то будет, но в главном —
Я такой же, как был, я такой.