Неизвестный Юлиан Семёнов. Разоблачение

Семенов Юлиан Семенович

БОМАРШЕ. Кавалер, я требую удовлетворения — вы оскорбили достоинство короля!

ПЕРВЫЙ МОЛОДЧИК. Вы сравнили вашего монарха с вонючим скунсом, шевалье.

БОМАРШЕ. Но это делал я, француз и подданный, а не вы — британец и противник.

ПЕРВЫЙ МОЛОДЧИК. Это сравнение приведет вас на эшафот.

БОМАРШЕ. Я уже был там. Дальше, пожалуйста.

ПЕРВЫЙ МОЛОДЧИК. Корона Британии платит вам шестьдесят четыре тысячи луидоров и пенсию; вашей жене после смерти — половинную, вашим законным детям — третью часть — за то, что вы не препятствуете появлению правды. Вы позволяете Тевено де Моранду напечатать его книгу о публичной шлюхе,

которая в десять раз продажней Джерри, отдающей вам себя за пятнадцать луидоров, год дам!

БОМАРШЕ. За десять.

ПЕРВЫЙ МОЛОДЧИК. Пять доплачиваем ей мы — за мучения.

БОМАРШЕ. Когда и где вам угодно встретиться со мной, кавалер? Я заранее принимаю все ваши условия: шпага, пистолет, кулаки.

ПЕРВЫЙ МОЛОДЧИК. Шевалье, через десять минут в этот номер придет ваша жена. Она везет вам печальные новости. Мы подождем вашего ответа до завтра. Честь имею, шевалье. Джентльмены...

МОЛОДЧИКИ поднимаются и, отвесив Бомарше поклон, уходят из номера.

БОМАРШЕ. Ты слышал, Фигаро, сюда едет Жозефина. Какой ужас! Посмотри, нет ли под перинами панталон или деталей от корсетов? Быстро!

ФИГАРО. Панталоны были позавчера, я их подарил кухарке.

БОМАРШЕ. Посмотри еще раз! (Фигаро смотрит под кроватью, потом под периной и достает оттуда чулки, подвязки и бюстгальтер.) Эта сволочь Джерри... То-то я смотрю, она была так ядовито надушена. Выбрось белье, сожги подушки, начинай уборку, скажи жене, что я трепетал от счастья, узнав о ее приезде. Она будет требовать денег — дай часы, пусть она продаст их. Она будет говорить, что король запретил показ моих пьес, — скажи, что я пишу новую безобидную комедию «Свадьба Фигаро». Скажи, что эта пьеса даст ей на первые два месяца, а потом, когда ее отыграют и забудут, король вернет мне свою милость — ему без меня труднее, чем мне без него, а в общем-то нам всем очень плохо без Франции.

ФИГАРО. До чего ж мне жаль вас, шевалье, просто сил нет. Не жалел бы — сбежал давным-давно. (Достает из кармана деньги и протягивает их Бомарше.) Вот, здесь сто луидоров.

БОМАРШЕ. Британские шпионы купили тебя, мой бедный Фигаро?

ФИГАРО. Надо посмотреть еще — кто кого.

БОМАРШЕ. Отдай эти деньги жене и уезжай с ней в Париж. Здесь тебя убьют, Фигаро, мой бедный Фигаро.

ФИГАРО. Лучше я сдохну здесь, чем ехать с вашей мадам в Париж.

БОМАРШЕ. Спасибо тебе, Фигаро, спасибо. Тебе жаль меня, ты хочешь быть со мною до конца?

ФИГАРО. Мне себя жаль. Лучше мгновенная смерть с вами, чем медленная — подле вашей супруги.

БОМАРШЕ. Хорошо, проводи Жозефину и приходи на Трафальгар, 7. Ночью.

ФИГАРО. Вашу Жозефину легче проводить на тот свет, чем в Париж.

БОМАРШЕ. Фигаро!

ФИГАРО. Я здесь!

БОМАРШЕ. Никогда не желай зла ближнему.

ФИГАРО. Кто желает зла дальнему? Только ближнему и желают.

БОМАРШЕ. Так... По-моему, я все собрал. Посмотри, под кроватью нет никаких листочков?

ФИГАРО. Шпионских?

БОМАРШЕ. Идиот! Когда писатель бежит от жены, он не думает о секретах короля, он думает только о своей работе!

ФИГАРО (достает из-под кровати листок). Вот тут что-то напачкано. БОМАРШЕ (читает). «Драматические произведения подобны детям. От них, зачатых в миг наслаждения, выношенных с трудом, рожденных в муках и редко живущих столько времени, чтобы

успеть отблагодарить родителей за их заботы, — от них больше горя, чем радости. Проследите за их судьбой. Вместо того чтобы осторожно играть с ними, жестокий партер толкает их и валит с ног. Нередко актер, качая колыбель, их калечит. Стоит вам на мгновенье потерять их из виду, и, — о ужас! — растерзанные, изуродованные, испещренные помарками, покрытые замечаниями, они уже бог знает куда забрели. Если же им и удается, избежав стольких несчастий, на краткий миг блеснуть в свете, то самое большое несчастье их все-таки постигает: их убивает забвение. Они умирают и, вновь погрузившись в небытие, теряются навсегда в неисчислимом множестве книг». Нет, это ерунда. (Бросает на пол.) Прощай. (Уходит, через минуту возвращается и поднимает с пола листок.) В Трафальгарских номерах нет папифакса, черт возьми! Скажи Жозефине, что я ее обожаю!

БОМАРШЕ уходит через вторую дверь.

Входит Ж О З Е Ф И Н А.

ЖОЗЕФИНА. Где этот мерзавец?! Где это чудовище, оставившее меня без средств к жизни? Где этот бумагомаратель, пьеску которого запретили к показу?! Что ты молчишь, дубина?!

ФИГАРО. Мадам, когда говорит безумие, разум безмолвствует.

Декорация вторая

Роскошный кабинет в стиле ампир, высокие потолки, много тяжелого бархата. У стены — старинная кровать-ладья; секретер, много скульптур и живописи. На сцене — П И С А Т Е Л Ь. Он слушает арию Фигаро, настраивая для работы диктофон. В углах кабинета — два «ТВ» — идут беззвучные передачи 1 и 10 программы. 1 -я программа передает рекламу, 10-я — веселое «шоу». Ария Фигаро кончается.

ПИСАТЕЛЬ (диктует в диктофон). Раз... Два... Три... Проверка... Картина вторая. Комната в старом Лондонском доме на Трафальгар, 7. Высокие потолки, много тяжелого бархата. Стенографистка! Этого не печатайте! Вместо этого пойдет ремарка: «Низкие потолки, грязные обои, несвежая кровать в углу»». На кровати лежит Бомарше. У окна сидит его жена Жозефина.

Писатель далее диктует на разные голоса, подражая попеременно то Бомарше, то Жозефине,

то другим персонажам.

ГОЛОСОМ БОМАРШЕ. Ты выглядишь усталой, родная.

ГОЛОСОМ ЖОЗЕФИНЫ. Я не сплю третью ночь. ГОЛОСОМ БОМАРШЕ. Э, в конце концов, чем хуже — тем лучше. Надо все доводить до последней грани. Когда на площади сжигали мои «Мемуары» и толпы продажных политиканов от журналистики улюлюкали, считая, что они заткнули мне глотку, я-то знал, что время их торжества кончится, как только палач совершит обязательную формальность и сломает над моей головой шпагу. Пусть Людовик попробует заставить французов забыть мои пьесы, пусть. Скорее его забудут.

ГОЛОСОМ ЖОЗЕФИНЫ. Сильных не забывают, Пьер. Ты, как дитя, — наивен и раним. Живешь в придуманном тобою мире. Твои заботы и тревоги создаются тобою же. Ты не хочешь жить, чтобы жить. Ты стараешься жить, чтобы остаться навечно, и обыкновенное, понятное всем счастье проходит мимо тебя, и ты не замечаешь его, увлеченный своею мечтой. А потом, когда ты захочешь остановить время и увидеть жизнь такой, какая она есть, — будет поздно, потому что часы, отпущенные нам Богом, страшнее тех часов, которые ты любишь мастерить: твои идут неделю, а наши, людские часы, подобны мгновеньям.