Неизвестный Юлиан Семёнов. Разоблачение
Шрифт:
Пес был большеглазый и вислоухий; судя по тому, что на нем был красивый ошейник, но бока запали, шерсть свалялась, этот спаниель несколько дней как потерялся, — они ж, словно малые дети, заиграются, убегут черте куда, а там поток машин, сотни людей на пешеходных зебрах; поначалу они все бесстрашны, — если вышел погулять с хозяином, значит, ничего плохого случиться не может...
Юноша с копной льняных волос, ниспадающих на лоб крупными, будто завитыми прядями, опустился перед псом на колени, поманил его к себе.
Пес шел к нему
Парень достал из кармана конфетку, развернул ее, положил на ладонь, протянул псу: тот слизнул ее и проглотил не жуя; хвост его шевельнулся, вроде бы вильнул — маленький, черный обрубочек.
Парень погладил пса; тот прижал уши, зажмурился, вздохнул.
Парень достал из маленького рюкзачка веревку, привязал ее к ошейнику и ласково, но с какой-то нервной тревогой шепнул:
— Ну, пойдем, Шарик... Или Тузик? Как тебя? Пойдем в парк, песик, ну, пошли...
Сколько же можно изучать паспорт, подумал Честер Грэйв: перестройка — перестройкой, но как эти пограничники буравили тебя глазами пять лет назад, так буравят и сегодня; врожденная подозрительность? Или неотмененная инструкция? Наверняка им сообщили, кто я, могли бы не держать меня у стойки три минуты...
Пограничник — лицо непроницаемое, глаза бесстрастные — еще несколько раз сравнил фотографию на паспорте с оригиналом, жахнул, наконец, штамп и отворил металлическую дверцу.
— Я подожду вас, Дин, — не оборачиваясь, сказал Грэйв своему спутнику, — выкурю сигарету.
— Три, — улыбнулся Дин. — Меня будут разглядывать дольше, я ведь впервые в стране победившего счастья...
В парке парень дал псу еще одну конфетку; удлинил веревку, привязал пса к дереву; достал из рюкзачка шприц, высыпал в алюминиевую ложку порошок, зажег бензиновую зажигалку, растопил содержимое в ложке, — героин с примесью гашиша, — ширнулся прямо через брючину, блаженно откинулся на спину, не обратив внимания даже на то, что снег был мокрый, подтаявший изнутри.
Он лежал так несколько мгновений, потом достал из рюкзачка острое — до белизны — шило, пошел к песику; тот смотрел на него не то чтобы с доверием, но и без страха, — Бог отдал две конфеты, что-нибудь да значит...
Парень, словно подрубленный, опустился перед псом на колени — в жидкий, грязный снег; глаза его были совсем без зрачков, на лице играла отрешенная, беззащитная улыбка младенца; внезапно ноздри его побелели; он застонал тяжко и ударил шилом песика; тот страшно з а к р и ч а л, он именно закричал — по-человечески тонко; пытался сорвать веревку, метался, но парень, изловчившись, схватил его, снова ударил шилом; песик заяяйкал, тонко, как ребенок, а парень бил его шилом и бил, а потом начал облизывать свои окровавленные руки — жадно, как человек, давно не припадавший к воде...
К Грэйву и его спутнику подошли двое мужчин в генеральских формах таможни, — один с тремя большими звездами, другой — с одной.
— Добро пожаловать, —
— Благодарю, мистер Петров... Приятно вновь видеть вас...
— Знакомьтесь, генерал Романенко.
Тот, что был с одной звездой, молча пожал руку Грэйва, хотел было что-то сказать ему, но англичане наблюдали за тем, как таможенная служба курочила чемоданы, рассматривала женские трусики, белье, чулки; стоял многоязыкий гомон, который, казалось, мгновенно станет покорным шепотом, если пограничники, стоявшие здесь и там, достанут из-под шинелей пистолеты...
Петров заметил, как англичане многозначительно переглянулись.
— Эти пока не перестраиваются, — грустно, очень искренне по шутил Петров. — Увы...
— Зато наркотики не проскочат, — сумрачно заметил Романенко.
Петров, по-прежнему грустно, усмехнулся:
— Лучше перебдеть, чем недобдеть...
Грэйв кивнул на своего спутника:
— Это один из моих самых лучших агентов, мистер Дин.
Один из тех, кто сидел возле большого радиомонитора, досадливо поморщился, кивнул на окно, выходившее на шумную, в трезвоне велосипедных звонков (хуже автомобильных), улицу; второй поднялся, закрыл рамы, опустил жалюзи и задернул тяжелые шторы.
— Вот теперь слушай, — сказал первый (кличка Ричард; подлинное имя не известно никому; явно не англичанин — слишком громаден и раздрызган).
Ричард прибавил рычаг громкости диковинного приемника; женщина стонала, кричала что-то быстрое; мужчина постоянно, словно заклинание, повторял: «чувствуешь меня, а?», «чувствуешь меня, а?». Женщина, продолжая стонать, закричала: «Да, Чарльз, да!»
— Никакой он не Чарльз, — заметил Ричард, — это Дин, легавый из Лондона... За ним и его контактами установить постоянное наблюдение в Лондоне... Хочешь громче?
— Не надо, я и так бабу захотел до ужаса.
— Мастурбируй, Ганс, мастурбируй... Посла сорока это даже полезно, массаж простаты, аденомы не будет...
Они замолчали, потому что Дин, которого записали, слышимо отвалился, сразу же чиркнул спичкой, раскурил сигарету, затянулся...
— Где ты сунул записывающее устройство? — удивился Ганс.
— Ему в задницу... Сейчас будет самое главное, слушай... Ганс
приблизился к лицу Ричарда, потерся носом о его потную
щеку:
— Хочешь, я тебя полюблю?
— Слушай, — повторил Ричард.
Женский голос был уставшим, но безмерно счастливым, колокольчато-поющим: «Дин, ты спрашивал, когда они повернут в русский порт? Завтра». — «Да? Откуда ты все знаешь, Лейла?»
Алекс Мос, президент фармакологической фирмы — седовласый дедушка, божий одуванчик, — тяжело обвис на трибуне международного конгресса врачей:
— Наша фирма «Мос и братья», которую я имею честь возглавлять, — одна из крупнейших фармакологических фирм в Европе, — понесет громадные убытки, если мы исключим наркологические элементы из ряда лекарственных препаратов. Мы, тем не менее, готовы пойти на это, потому что угроза гибели человечества от вторжения наркотиков стала реальностью. Я предлагаю всем фармакологическим фирмам последовать нашему почину!