Некоторым образом драма
Шрифт:
18.01.81. Пропал Коля Данелия. Звонила Люба. Сын оставил записку: «Мама, я уехал в Ленинград молиться богу». Оказывается, он баптист. Мне предстоит поехать в баптистскую общину и попробовать его там найти. Как общину искать? Я на арапа набрал «09», и мне без всяких хлопот дали адрес баптистского молельного дома – это у Поклонной горы.
Морозный солнечный день, у Поклонной мотокросс, детишки катаются на лыжах. Нашел «Молельный дом евангельских христьян-баптистов».
«Любовью вечной возлюблю тебя».
«Хвали, душа моя, Господа…»
Дом набит битком. Обращаются друг к другу: «брат» и «сестра». До начала службы я выслеживал Колю, стоя метрах в двадцати от входа в церковное здание, с которого сняты кресты. Курил. Вдруг подходит какой-то юнец и просит загасить сигарету, ибо братья и сестры не курят и не пьют.
Потом меня провели в ложу для гостей, чтобы я мог видеть прихожан в лица и искать среди них беглеца.
Хор в белых кофтах, чинный дирижер, поют гимн, два солиста высокого класса сменяют друг друга. Поют под гитару. Повторили три раза как бы на бис.
Нет крестов, икон, облачений.
Много белых цветов, микрофоны, кафедра для проповедника.
Мужчины-руководители Молельного дома в обычных темных костюмах с галстуками.
Рядом в ложе для гостей два негра – оказалось, студенты из Лесотехнической академии.
Белые соотечественники очень настырны в обращении в свою веру, через одного лезут с вопросом: «А вы крещеный?»
«Последняя церковь» – последней она называется потому, что она последняя перед вторичным приходом Христа на землю. Она готовит ему прием и молится о скорейшем его приходе. Правда, молодежь, как мне сказали, не очень хочет его прихода и боится его суда, ибо «не дожила до детей и внуков».
Я просидел там до самого конца действа.
«Покаянные молитвы» – это мое собственное определение. Мать привела каяться в каких-то грехах дочь. Дочь,
Проповедь о нежности произнес заведующий отделом какого-то научно-исследовательского института, мужчина моего возраста. Он рассказал, как после войны мальчишки, и он в том числе, издевались над слепой учительницей литературы в школе, замазывали ей разноцветной краской черные очки, она называла их голубликами. Затем призвал помолиться богу Нежности, ибо Нежность открывает сердца.
Человек и его воля – ничто. Воля только у Господа, и на нее надо надеяться, а не на себя.
Зачитывались приветствия от московской, молдавской, ташкентской церквей.
Молоденький солдат подал в президиум записку с просьбой помолиться за него: служить ему еще полгода, а он устал.
Все дружно помолились.
Затем помолились за старуху, которую обижают квартирные соседи.
Несколько раз спели Радостный гимн на свои тексты. Запомнилась фраза: «Взялся за плуг – не оборачивайся».
Время от времени один из руководителей призывает: «Сидящие братья и сестры, уступите место стоящим».
А мне вместо бога думалось о пожаре. Церквушка битком набита, а на окнах за стеклами густые решетки. Не дай бог здесь заполыхает.
На стене широкая живопись: Голгофа и три креста на ней, но кресты без распятых, пустые. В Гимне часто повторяется: «Крест между Небом и Землей».
В конце службы все обмениваются рукопожатиями и целуются. Я был вынужден пожаться с неграми.
Никаких святых у баптистов нет. Есть только одно – «Священное Писание».
Вообще все это баптистское дело пошло из Англии и когда-то было одной из разновидностей протестантства…
Колю не обнаружил.
Сегодня, глядя на «Похищение Европы», понял, что это гениальный эпиграф, ибо мы как раз и похищаем Европу, обманывая ее, старушку, пуская ей пыль в глаза (как Зевс молоденькую царицу). Старый Зевс прикинулся молодым, и сильным, и полным будущего быком. И мы такое внушаем Европе, а той давно хочется, чтобы ее, дуру, похитил молодой бычок. И она в процессе похищения весело и бездумно орет, как попугай в зубах у лисы из детской новеллы: «Поехали с орехами!» А это Фома Фомич Фомичев взял ее вставными челюстями за шкирку, а Елпидифор Пескарев ей в этот момент подлизывает зад.
27.05.81. Абрамцево.
«Итак, Витя, я вновь тебя приглашаю – пора, пора нам свидеться. Все условия, живи хоть лето. Подумай: съездим с тобой в Лавру к Сергию, поставим твоей маме большущую свечу или закажем панихиду. Обойдем или объедем окрестности, если ты только не прихватишь какую-нибудь латышку.
Приезжай, Витя!
Ну-с, фильм наш окончен и принят в Госкино на ура. Выйдет он на экраны не скоро, т. к. приурочен к 60-летию СССР, т. е. зимой 82 г. А премьера его в Доме кино будет осенью, т. к. Дом закрывается на лето на ремонт. Но мы с тобой можем сговориться с режиссером и увидим его на Мосфильме – интересно, что скажешь ты, старый кинобандит.
Теперь о том, как ко мне добираться. Если ты поедешь прямо в Москву, то прибудешь, естественно, на Рижский вокзал. Самое лучшее и удобное сговориться тут же на стоянке с таксистом и ехать по Ярославскому шоссе в сторону Загорска. Доедешь до 61-го километра, тут тебе и будет поворот на Хотьково, а в 4 км от Хотькова и Абрамцево. Переедешь речку Ворю, поднимешься в горку (справа от дороги увидишь ограду музея-усадьбы), а как въедешь в горку (слева увидишь кафе и магазин), то прямо перед тобой будет асфальтовая дорога, вот по ней и дуй, через 1,3 км будет наш поселок, железные ворота и кирпич, ну, а тут спросишь 43-ю дачу.
Ты писал, что у тебя срок до 6 июня, жду, значить, я тебя 7-го. Ну, а если не приедешь, то все равно телеграфируй, чтоб я тебя не ждал. Обнимаю тебя, дай Бог тебе хорошо поработать!
Твой Ю. Казаков.
Вот я тебе, как штурману, карту нарисую.
P. S. На такси не так уж дорого – руб. 15–16. А если ты все пропил или жалко тебе станет до сердечных спазм, то я тебя тут выручу».
16.12.64. (Казаков – врио начальницы Иностранной комиссии в те времена.)
«Милая Ирочка!
Как делишки? Помнишь ли ты бедного изгнанника или уже и позабыла? Напиши мне, радость моя, напиши хоть что-нибудь! Напиши, не скучно ли тебе пить коньяк без меня? Не хочется ли тебе почитать свеженьких моих рассказов? А не хочется ли тебе поехать на Гавайские острова?
Я тут погряз – ты думаешь, в распутстве? – нет, радость моя, в романе, в казахском романе. Живу в горах, в доме отдыха ЦК КПК. Горы, снег, яблоки мохнатые от снега, речка шумит в снегу и во льду, как в окопе.
Да, чай, ты знаешь, там у вас толкался Айтматов, я тут с ним жил, тихо, нежно работали, а потом он отбыл в Париж, а я остался.
И Рождественский отбыл в Нью-Йорк, и приемы там, сукин сын, устраивал, и глаза свои заливал джинфисом, и вернулся уже, а я опять остался.
Сейчас бы джинфису попробовать, а? Или какого-нибудь там мартини…
Как тебе показался Апдайк?
И как тебе показался Сартр?
Вот пусть дадут мне Ноб. премию – фиг я откажусь. Пусть дадут, пусть дадут – слабо им! Я ее голубушку приласкаю.
Зато у меня есть «Почетная грамота» Верховного Совета Казахской ССР и бархатный халат. И я взял, не поморщился, не отказался. В халате я как турок.
Написал бы я тебе чего-нибудь еще, да нечего. Ничего со мной не происходит. Каждый день казахские главы. Даже сниться стали.
Очень хорошо, что Вознесенского Наровчатов поругал. А то ребят забывать совсем стали. Скучно было.
Ну, кланяйся там всем.
Леночка Зонина-то небось теперь за Сартра не пойдет? Скажи, чтоб не ходила. (Кто-то трепался, будто она за него выходит, – или брехали?)
Будь здорова, радость моя, не утомляйся, береги себя для нас, грешных, ну, а мы тебе воздадим (мне отмщение и т. д.).
Поздравляю тебя с наступающим!
Вознесенского увидишь – кланяйся. И Жене Евтуш. тоже.
Ю. Казаков».
8.10.86. Алма-Ата.
«Многоуважаемый Виктор Викторович! В четвертом номере журнала „Нева“ за этот год напечатано Ваше „повествование в письмах“ „Опять название не придумывается“, где в конце Вы открываете, кроме водки, еще один источник погибели Юрия Павловича Казакова – таланта и его самого: „Казаков торговаться умел, за деньгами гонялся, домище купил, гигантские романы переводил… Я, конечно, не против переводческой работы, но думаю, этот гигантский роман сыграл в его жизни роковую роль“. Речь тут, несомненно, о романе Абдижамила Каримовича Нурпеисова „Кровь и пот“.
Не смогли бы Вы пояснить, в чем именно заключалась «роковая роль» этого романа для Казакова? Казахстанским коллегам Вашим было бы очень интересно знать, а иным, вроде меня, имеющим к роману далеко не стороннее отношение, тем более. Дело в том, что Казаков работал с добротным материалом, подготовленным одним из творчески состоятельных литераторов нашего региона русско-казахско-немецкоязычным Герольдом Бельгером. Я, консультируя автора по всей историко-революционной тематике, пристально читал материал всех трех книг еще в рукописи и смею Вам сказать, что это была проза высокой стилистической пробы. Так что Юрий Павлович, трудясь над ее улучшением, по-моему, не очень утомлялся. Не поймите меня превратно. Я никак не хочу умалить его переводческих заслуг. Они бесспорны. Но тем не менее могу сообщить Вам такую небезынтересную для Вас деталь, о которой я узнал лично от французской переводчицы Чингиза Айтматова и Абдижамила Нурпеисова Лили Дени. Третью книгу «Крушение» она готовила для издательства «Галлимар» с материала Герольда Бельгера без посредничества Казакова. И названа книга эта в ее французском варианте иначе – «Прах лета».
В любом случае, Виктор Викторович, поясните нам, казахстанцам, пожалуйста, свое заключение о «роковой роли». У Вас к тому, видимо, есть какие-то очень веские основания. Скажите нам о них. А если таковых нет, то тоже, пожалуйста, скажите.
Видите ли, лично я не разделяю Вашего мнения, потому что видел Казакова в период его работы над романом, писал о его встречах с нашими литераторами. Юрий Павлович был полон энергии и сил, единственное, на что жаловался, так это на утомляемость зрения. Разумеется, он не пил, находясь под Алма-Атой в горах, только лишь отварную воду, но и не злоупотреблял тогда общениями с «зеленым змием». Он был активно включен в социальное бытие республики, выступил в «Комсомольской правде» с умным обзором прозы молодых, часто и охотно встречался с нами, тогда молодыми писателями и журналистами, был желанным гостем среди читателей, и действительно, Почетная грамота Верховного Совета республики, которой его наградили, была для него гордостью, о чем Вы знаете, цитируя его письмо от 7 ноября 1964 года.
Ждем Вашего, Виктор Викторович, ответа с нетерпением. В нем заинтересованы не только писатели, но и ученые нашего Института литературы и искусства
Искренне Владимиров Владислав Васильевич, писатель, заслуженный работник культуры Казахской ССР, кандидат филологических наук».
7.11.86.
«Писателю, заслуженному работнику культуры Казахской ССР, кандидату филологических наук, представителю:
1) «творчески состоятельных писателей региона»,
2) «ученых Института литературы и искусства имени М. О. Ауэзова Академии наук Казахской ССР»,
3) «работников ряда печатных органов» – товарищу Владимирову В. В.
Глубокоуважаемый Владислав Васильевич!
Вы правы, речь о романе «Кровь и пот». Но вот только не «кроме водки» работа над переводом для Ю. П. Казакова была погибельна (по Вашему выражению, «еще один источник гибели»), а следствием водки.
Можете представить себе трезвого Чехова, который вместо «Трех сестер» тратит последние годы оставшейся жизни на перевод, например, «Моби Дика» Германа Мелвилла, с языка, которого Чехов знать не знает и ведать не ведает? Так что мой друг в этом случае поступил глубоко безнравственно и за это роковым образом поплатился. Он клюнул на огромные гонорары за бесконечные переиздания романа с «историко-революционной тематикой» – Ваше выражение. (Кстати, сколько Вам было лет, когда Вы «консультировали автора по всей историко-революционной тематике»? И какой Вы кандидат – исторический или филологический?)
Итак, «Я, консультируя автора (Нурпеисова или Бельгера?) по всей историко-революционной тематике, пристально читал материал (?) всех трех книг еще в рукописи и смею Вам сказать, что это была проза высокой стилистической пробы. (Так „материал“ или „проза“?) Так что Юрий Павлович, трудясь над ее улучшением, по-моему, не очень утомлялся».
Итак, Казаков «улучшал» «прозу высокой стилистической пробы», которую уже произвел на свет божий «один из творчески состоятельных литераторов региона русско-казахско-немецкоязычный Герольд Бельгер», выдав «добротный материал». (Немецкий-то тут еще зачем?)
Из сегодняшней (5.11.86) «Литгазеты»: «Подстрочник, как всякий сорняк, оказался на редкость живучим, а обработка подстрочников превратилась в материальное подспорье для некоторой части литераторов… В республиках получил широкое распространение „подстрочникист“ – фигура достаточно зловещая».
Итак, мой друг пил в горах под Алма-Атой не только «отварную» воду (так выражаются на Руси про «кипяченую» воду только одесские евреи), но и «был активно включен в социальное бытие республики», и «выступил в „Комсомольской правде“ с умным (!) обзором прозы молодых», к которым (молодым) и Вы принадлежали. Хорошо, что ученики считают статью умершего учителя «умной». Хуже то, что эти ученики, будучи «стилистами высокой пробы», умудряются писать только набором казенно-газетных штампов типа «был активно включен» или «Почетная грамота Верховного Совета республики, которой его наградили, была для него гордостью». Вы сами-то, глубокоуважаемый, русский писатель? Надо: «была его гордостью». А что такое «утомляемость зрения»? Видимо, оно у Вас тоже утомленное, ежели Вы из контекста повести не видите, что Казаков к подобным грамотам относился с откровенной иронией! Хотел бы Вам напомнить о том, что Пушкин умер титулярным советником и плевать хотел на звание камер-юнкера. Потому не делайте из Казакова идиота, который гордится грамотами или даже орденами. Хватит того, что в своем письме сделали идиотом Нурпеисова, когда сообщили, что консультировали бедного недоучку по всем историко-революционным вопросам, а потом его книги доводил до русской «прозы высокой стилистической пробы» Бельгер, а потом еще переписывал Казаков. Или от моего друга только имя требовалось? Тогда Вашими стараниями Нурпеисов еще хуже выглядит: «Конечно, и сейчас еще хватает писателей, которых более всего интересует, чтобы их повесть или роман попал в руки „маститого“, а лучше всего какого-нибудь писательского начальника – ведь в таком случае перевод получит зеленую улицу, будет опубликован и в журнале, и массовым тиражом в издательстве, не исключено, что и в „Роман-газете"». Не так ли все и шло? Включая Францию.
Лили Дени я тоже знаю – были у нее в Париже в гостях вместе с Нурпеисовым. И издателя Галлимара знаю. Этот капиталист никогда не стал бы издавать книгу, если бы ее не украшало имя Казакова, которое тогда гремело в Европе.
Еще Вы сообщаете мне, что французская переводчица Чингиза Айтматова и Абдижамила Нурпеисова Лили Дени «третью книгу „Крушение“ готовила (?) для издательства „Галлимар“ с материала (?) Герольда Бельгера без посредничества (?) Казакова. И названа книга в ее французском варианте (?) иначе – „Прах лета“. Вот сразу и видно, что нет „посредника“ – Казакова. Неужели Ваше русское ухо не чует чуши в „прахе“ лета, зимы, весны или – в крайнем случае осени? Куда лучше было „Крушение“! И что это Вы все деликатно повторяете странное словечко „материал“? Материал, глубокоуважаемый кандидат филологических наук, для писателя – та самая жизнь, на которой он работает. А в нашем с Вами случае следует говорить так: „Переводила на французский с русского перевода Юрия Казакова роман казахского писателя“. Или: „Переводила на французский с русско-немецкого подстрочника роман казахского писателя…“
А Чингиз Айтматов сюда почему попал? Или Вы думаете, что ежели Дени переводила и того и другого, то они этакие синонимы? Нет. Разные фигуры. И никакие консультанты-Владимировы, подстрочникисты-бельгеры, переводчицы-дени и улучшатели-казаковы не сделают из Вашего протеже Нурпеисова Чингиза Айтматова.
Надеюсь, что Вы немедленно напечатаете нашу переписку, чтобы все ученые, писатели, журналисты, работники ряда печатных органов, «поручившие Вам обратиться, минуя редакцию журнала „Нева“, непосредственно ко мне», получили ответ на свой вопрос.
Я-то в свою очередь гарантирую Вам, что Ваше письмо и мой ответ будут обязательно напечатаны во всесоюзном масштабе. Я люблю жанр переписки.
Искренне Виктор Конецкий».
Наши профессиональные переводчики с языков республик знают историю братских литератур; знают, конечно, и творчество и биографию переводимых писателей, короче говоря, знают все нужное для своей работы; даже язык оригинала иногда знают отменно. Одного они не знают – русского языка и слова «совесть».
О вреде кавычек
Лариса Рейснер:
«Этот, на коне, готовом сорваться с пьедестала, с копытом, бесстрашно занесенным в пустоте, этот, немолодой, – само мужество, пресыщенное почестями и добычей, сама верность, непреклонная, пока на нее опираются с полным доверием, – его нужно послать на Южный фронт, как он есть, и комиссаром к нему назначить осторожного, лукавого, с желтоватым цветом лица и рясой, застегнутой у подбородка, великолепного Макиавелли».
Хорошенькую эту парочку Лариса хочет отправить на решающее направление гражданской – «Все на борьбу с Деникиным!» – лето 19-го.
Ах, какая охота выпороть эту военно-морскую комиссаршу березовой, свеженькой, пахучей розгой со свежими, весенними почечками, с тонким музыкальным свистиком.
Неча бабам лезть в военморки…
«О, совсем иначе выглядит кондотьер, идущий в бой без шлема, со свистом ветра в продолговатых, женственных ушах… Откинутый лоб – это слабость и порок, сентиментальность и меланхолия, при железной челюсти и налитых губах – партизан, без вчера и без завтра, на все способный и ничем не ограниченный. У нас он бы пошел на юг, глубоко в тыл Деникину, на Кавказ или в Туркестан, как прежде за Флоренцию против Пизы, за Ломбардию против Тосканы. И всюду за его дикой конницей, за крадеными драгоценностями, прекрасными женщинами» – на сим, без точки, обрывается «Авто-биороман» этой замечательной революционерки. Здорово повезло и ей, что умерла вовремя! И что папе с мамой роман не понравился, а потому обогатил и украсил нашу жизнь только в 1982 году.
Родилась в Люблине – Польша.
Раскольников знал, кого бросать. Или она его бросила в Афганистане?
Стрельбу по Сергею Колбасьеву вели писатели: Варшавский, Вишневский, Соболев.
Журнал «Залп», 1931, № 2, «Гражданская война в кривом зеркале»:
«Сюжетная беллетристика на Западе обычно служила и служит империалистическим целям колониального разбоя (вспомним П. Бенуа и прочих многочисленных певцов капиталистической экспансии). Сюжетная беллетристика, построенная советским писателем на материале гражданской войны, должна была бы служить делу интернационального воспитания, классовой ненависти и революционной беспощадности, ибо вне политической целеустремленности не может быть советской сюжетной литературы…»
Это бьют по книге «Поворот все вдруг».
«Мы знаем цену подобным авантюристам и убеждены, что в трудную для Советов минуту перед сейбертами вновь возникнет вопрос, по какую сторону баррикады более целесообразно и выгодно сражаться. Весьма вероятно, что они вновь займутся „перестройкой мировоззрения“ и отойдут к классовому врагу. Это типичные кондотьеры, профессиональные вояки, готовые сражаться за любое дело…»
Когда-то вычитал у Тарле, что во времена Свифта знатные английские леди развлекались тем, что ездили смотреть на медленную казнь матросов (по военно-морскому суду), прикручиваемых на отливе к колышкам, вбитым глубоко в песок, и медленно затопляемых приливом. Леди брали с собой ветчину с яичницей и холодной закуской и сидели четыре-пять часов в экипажах, заговаривая с привязанными и подшучивая над ними.
И вот у какого-то крайне заурядного мыслителя средневикторианских времен Тарле нашел возмущение по тому поводу, что Свифт не бичевал в своих произведениях подобных явлений, а был равнодушен к ним. И этим – в свою очередь – возмутился добрый и чистый Тарле.
Сергея Варшавского всего более бесили в книге Колбасьева юмор и ирония, которые поблескивают в описаниях гражданской войны.
Тарле заметил, что средневековым эстетическим представлениям ирония была вовсе чужда, ибо она разрушительна и безыдейна с точки зрения догматического и дидактического способа мышления.