Нелюди. Рождение Героя
Шрифт:
Взгляд отталкивается от человечьего черепа, мечется, упирается в потолок. Там, между грибами и пряностями вялятся глянцевитые, похожие на свиные кишки. Это его потроха.
Уоллас сверху вниз смотрит на свое голое тело. С отстраненным удивлением рассматривает заострившиеся, будто чужое лицо. Отвалена челюсть с неровной темно-русой бородкой, впали щеки, налипли на прыщавый лоб волосы. В никуда распахнуты тусклые, голубые как у мамы глаза. На брови гниет рассечение, кожа разошлась аж до кости. На губах противные желтые язвы.
Он начал разлагаться
Будто в насмешку, Материнское сердце все еще при нем, – амулет покоится между ключицами, как булыжник на квашне. Ниже Уоллас созерцает нараспашку открытые ребра.
Рядом стоит кухонный котел с перебором из потрохов.
Оберег нежно мерцает, лучится слабеньким лазоревым светом, и доносится шепоток заплаканной Хорхе: «Живи, сын, живи, только живи, не вздумай сейчас умирать, мы слишком сильно тебя любим… Живи…».
– Живи, – вдруг жестко повторяет старуха. – Живи, мелкий ублюдок ты эдакий.
А как это – жить? Что за жизнь в трупе?
Уоллас уже совсем высоко, может разглядеть лишь розовый ведьмин затылок, острые плечи и пустые кошели грудей в вырезе полотняной рубахи. Руки древней по локоть в крови, раскинуты, как на идоле Небесного Человека.
Между багряными ладонями вспыхивает радуга. Коромыслом простирается над ее головой.
Кишки под потолком скворчат и дымятся, пахнет жареным мясом с грибами и пряностями. Уолласу становится жарко, едкий пот щиплет глаза. Подслеповато моргая, он утирает лицо. Его труп остается лежать неподвижно.
Брать-отдавать, брать-отдавать, смерть на жизнь менять, в шарики играть…. Тлен забирать, бабке привирать, жить – не скучать, мать поминать, долг выполнять, слабым помогать, шишечку искать… Звать! Звать! Звать! Ждать! Ждать! Ждать!
Старуха смеется. Серебряным колокольчиком заливается над мертвецом, комкает в узловатых пальцах сплетенную из радуги нить, затем ловко отправляет под потолочные балки петлю, ловит Уолласа, как барашка за шею, и тянет, тянет к себе. Он падает вниз, в свое исходящее соками тело.
Старуха наклоняется, легко подхватывает его оторванную руку и за единственную оставшуюся ногу волочет во двор. Дождь недавно закончился, в раны набивается жижа из почвы, навозной юшки, соломы и гнусов. Несет Лесом, скотным двором и похлебкой из перетертого лука, совсем рядом блеет коза, кудахчут наседки в курятнике. Ведьма упрямо шепчет что-то на своем языке, и ей плевать на грязь в его развороченном теле.
Пылает рассвет. Высоких деревьев вокруг дома нет, небо отлично просматривается. На нем разлилось сине-алое зарево.
– Нет ничего страшнее, чем бремя вечной жизни, ваточный ты дуралей. – Отчего-то сердится старуха. – Уважай свою смерть, и она придет за тобой в свое время.
Снизу ведьма кажется великаншей. Уоллас смотрит сначала на ее голубые от вен, бугристые безволосые щиколотки, затем ползет взглядом по унавоженной глине и упирается в
В тощей деснице ведьма держит топор. Уоллас узнает собственный дровянник со сколотой из-за падения пяткой.
Старуха без усилий оттаскивает в сторону лежащее поверх остальных тело. Несколькими точными ударами разделывает крупного ползуна. Его похожие на человеческие руки отделяются от тела. Бородатая голова скачет вниз по пригорку, укатывается за гребешки грядок.
Уоллас надолго закрывает глаза.
На широкой лежанке печи ему очень тепло. Уоллас будто младенчик спелёнат, беспрестанно потеет в плотных тканевых путах. Недвижимое тело затекло. Он себя вовсе не чувствует.
Уоллас уже не в сараюшке кладовой. Не может вспомнить, как оказался в ладной девичьей горенке, с букетом первоцветов в стоящей на столе крынке. Стол окружен тонконогими креслицами и двумя высокими резными ларями вдоль стен. Есть здесь даже большое окно, убранное гномьими стеклами в свинцовой оплетке. В них преломляется жизнерадостная зелено-голубая картинка двора. Кружевные белые занавески с перламутровыми бантами-подвязками напоминают милый уголок Элле.
Наверное, старуха почивала на мягкой гусиной перине, что постелена на перекрыше печи. Теперь это место Уолласа. Он лежит на самом краю, и боится свалиться.
Ведьма стоит рядом с шестком, и шепчет свои заклинания, перебирая руками перед распахнутым зевом. Извернувшись, Уоллас видит внизу ее костистые плечи и голову, с убранными под сеточку из золотых монист волосами.
Хозяйка чувствует на себе его взгляд. Просит, выпевая каждое слово:
– Знаешь тайну, знаешь?! Нет? Расскажи мне свой секрет. – Голос звучит обманчиво мягко. Звенят бубенцы на висках и запястьях, – их тоненький перелив словно плотину ломает, отворив поток старых воспоминаний. Тех самых, что он прячет в потаенном кармашке души.
Уоллас думал, что первой вспомнит Элле. Но, похоже, все о ней успел в бреду разболтать. Как о Рукоблудце, и о многом другом. Невывороченным, на самом дне остается только тот случай.
Он застал маму с мужчиной. Не с отцом, разумеется. С другим.
Столько лет прошло, но память по-прежнему избегает подробностей. Уоллас не хотел, Небесный Человек знает, так сильно он не желал заработать гнойник длиной в большую часть своей жизни. Он забыл бы, если бы мог. Но у него получилось лишь отчасти смириться.
Вспоминает, как вприпрыжку бежал в придомный сарай, тот самый, где хранились инструменты и утварь. В том числе удочки. Без лодки и сеток с ними можно было промышлять на реке, не выплачивая рыбацкую подать, – чем Уоллас и пользовался. Большую часть комнатушки занимало припасенное для скотов сено.
Он вернулся с учебы многим раньше обычного: уже в те годы кажущийся ветхим старик Востер Нотос схватил квакшину трясучку, и после молитвы за здравие мудреца ликующую ребятню распустили.
Ветер свистел в ушах, птицы пели любовные гимны, Уоллас вприпрыжку мчался домой, горным козликом прыгая по камням. Швырнул сумку с кожицами на порог и поскакал к сараю за удочками.